Отец Анастасий служил священником при Народной больнице и был полной противоположностью вышеупомянутым отцам. Он был богатырского телосложения. Ему как-то не шло уменьшительное обращение «батюшка». Он был огромным и очень сильным, земля дрожала от его шагов. Отец десяти, а может, и более, детей, он легко удерживал их в узде. Служивший юнгой на кораблях во времена святого Нектария, он хорошо помнил портовый жаргон и пользовался им, словно острым серпом, когда необходимость или обстоятельства побуждали его к этому. Его назначили священником в храм Святой Троицы на улице Кифисии. Став свидетелем неблагоговения и нечестия своего собрата-священника, он попросил, чтобы его назначили служить при больнице одного, без помощников. Ему сказали:
– В больнице нет денежных треб, у тебя много детей, а зарплата маленькая. Ты будешь голодать.
– А вы что, хотите, чтобы я зарезал нечестивых священников, как Илия?[69]
Персонал больницы был неверующим от первого до последнего человека. Их война с отцом Анастасием не прекращалась.
– К счастью, Бог дал мне силушку, и они меня боялись, а иначе они вышибли бы меня оттуда, – говорил он с улыбкой. – Мне приходилось поступать очень осторожно, чтобы меня совсем не уволили.
И он продолжал рассказывать:
– Искушением для меня стал насущный хлеб. Наступила осень 48-го года. За целую неделю никто не купил ни одной свечи, ни одной бутылки масла для лампад. Масло закончилось, и лампада у иконы святых бессребреников погасла. Вечером в субботу я допоздна оставался в исповедальне. Снаружи холодный северный ветер шумел листьями, но не было слышно человеческих шагов. В таких случаях я обычно смотрел в окно. Мимо никто не проходил. Я сказал сам себе: «Как я пойду домой? Как посмотрю в лицо жене? За целую неделю никакой выручки, и мне нечего ей принести». Я приклонил колени и обнял ноги изображённого на распятии Христа, не зная, что Ему сказать. Прошёл час, и мне пришло время уходить. Когда я стал поворачивать ключ в двери, из темноты меня позвала какая-то женщина:
– Отец Анастасий, отец Анастасий, подожди, не закрывай! У меня умерла мама, и я хочу оставить тебе три тысячи драхм на сорок литургий.
Я вернулся, стал на колени перед распятием и стал благодарить так, как никогда не благодарил ни свою жену, ни детей. Я пошёл и купил всё, что нужно: стол был завален едой. Выгружая пакет за пакетом, я говорил жене: «Вот, моя глупая зануда, всё, о чём ты плакала».
Так несчастливая неделя обернулась милостью Божией к его дому.
Перед этим распятием, у которого он постоянно молился, приклонял колени и всякий приходивший на исповедь. Во время исповеди отцу Анастасию кающемуся было не до шуток. Исповедь у него была настоящей хирургической операцией без наркоза. Утаить от него что-то было немыслимо. На память само собой приходило и недавнее, и давно уже забытое.
Как-то во время жаркого августа я сказал ему:
– Я больше не могу. Мой организм не выносит этой жары.
Он схватил меня за руку, сильно сдавил её и показал мне на вены. Со слезами он спросил меня:
– Что там течёт внутри, сынок?
– Кровь, – ответил я.
– Неправильно. Грех, сынок! Приходи завтра утром причащаться. Ради тебя я буду служить.
У этих духовников был благодатный дар исповеди: они умели угашать горящую печь греха и не давали разжигаться утихшим страстям.
В самом бедном районе Афин на улице Менандра, что возле городского рынка, есть храм святого Афанасия – подворье монастыря Богородицы Хрисолеонтиссы на острове Эгина. В те годы там служил иеромонах Тимофей. Глядя на него, можно было подумать, что когда Бог раздавал простоту, то ему она досталась вся. Для торговцев рынка, которые целый день ходили по прогнившим доскам, он был надёжной опорой. Ежедневно он служил вечерню, а утром – утреню и литургию. Певчими были простые люди, которые рады были попеть уже потому, что петь не умели. Юноши, которые им помогали, впоследствии стали монахами. На одной литургии преждеосвященных Даров, на которую я как-то зашёл, посреди тихого света лампад можно было услышать лишь тихий голос пророка: «Приготовьтесь, христиане, ибо идёт Царь славы!»
Многие утомлённые работой люди полюбили богослужения в этой церковке. На афинском базаре отец Тимофей был таким человеком, от одного лишь взгляда на которого грешникам становилось стыдно, а благоговейным людям радостно. Лицо его было лицом Ангела. Раскладной стульчик отца Тимофея больше подходил для необразованных и бедняков. После недельных трудов на огромном рынке торговцы подходили под простенькую епитрахиль отца Тимофея. Сколько раз субботними вечерами я видел в церковке святого Афанасия лежащие на полу покупки и их исповедающихся хозяев! Очаг отца Тимофея согревал постом, бдением, молитвой, а не академическим богословием и самоуверенным «по моему мнению». Потому-то из его короткого дымохода и поднимался дымок, неразличимый для большинства людей.
Благодаря его трудам и помощи других христиан в Афинах была построена известная богадельня. Перенеся операцию на сердце, он прослужил ещё несколько лет, после чего переселился в обитель, уготованную Господом на небесах любящим Его.
В те дни ещё один авва свидетельствовал о Христовых Страстях и Воскресении: отец Афанасий Хамакиотис, служивший в храме Богородицы Нэрандзиотиссы в аттическом селении Маруси. Целых полвека удерживал он в благочестии многих жителей Афин, особенно высших чиновников государства. Отец Афанасий был подобен старому дереву, омываемому водами благодати и постоянно приносившему плоды святоотеческого богословия.
Эти отцы не были ни прозорливцами, ни чудотворцами. Они спустились на палестру[70], боролись с грехом посреди простых людей и оставили после себя памятник победы над бесовским коварством. Они жили по преданию прежних священников: не стригли волос, не умащались ароматами, вели себя скромно и жили бедно. В отношении того, что совершается в Церкви, от них никогда нельзя было услышать таких слов: «я полагаю», «у меня есть мнение», «а это я сделал бы так». Они были хорошими подражателями отца Николая Планаса[71]: ни отрезали, ни пришивали, но всё продолжали делать так, как приняли от своих предшественников.
С отцом Афанасием я познакомился в маленьком монастыре Успения в аттическом селении Бала. Он тогда сказал мне:
