Осознав разорительное значение счетов для нашей семьи, я захотел освободиться от них. Впрочем, дело было не только в счетах. Мы не могли выбраться из нищеты, и мой разум был не в состоянии понять, почему так выходит: мой отец вкалывает изо всех сил, а в итоге имеет одни гроши. Он был мастером на все руки — плотником, каменщиком, паяльщиком. Не было такой профессии, в которой отец себя не попробовал. Он работал на двух и даже иногда на трех работах, и все равно мы продолжали бедствовать. Закончив одну из своих разнообразных работ, отец спешил вернуться к семье и делал что-нибудь для дома или возился в саду, а потом уходил на другую работу. Мы просто не могли понять, как он работал в таком режиме, обходясь без выходных, и при этом никогда не жаловался на свою долю. Я считаю, что многолетний выматывающий труд в какой-то мере подорвал его здоровье, последствия чего сказываются сейчас. Он очень сильный человек и никогда не хворал вплоть до последних нескольких лет.
Становясь старше и получая возможность видеть, насколько лучше живут другие люди, я начал понимать, что все наши проблемы в первую очередь проистекали из большого количества народа в нашей семье. В течение долгих лет все мы, девять человек, ютились в трех-четырех комнатах, где не оставалось укромного уголка для того, чтобы уединиться. Пока мне не исполнилось лет одиннадцать или двенадцать, я был вынужден спать с Мелвином на кухне, а иногда, еще до этого, спал на кровати вместе с сестрами. Мне и в голову не приходило, что у меня могла быть собственная комната. К счастью, мы были очень привязаны друг к другу и не лишены чувства юмора, но все равно нам приходилось туго. Сейчас я понимаю, что в ту пору в моей голове начала оформляться идея, объяснявшая причины наших трудностей. Тогда мне казалось, что мы сами виноваты в наших бедах. Представление о семье у меня связывались исключительно с надоедливыми счетами, которые были настоящей ловушкой для человека. В детстве я твердо решил, что, когда стану взрослым, у меня никогда не будет счетов. Я не мог знать тогда, что мое желание не иметь счетов также означало не жениться и не заводить семью.
Мой страх перед долгами, которые могли начать преследовать лично меня, заставил меня пойти по дороге, уже опробованной Сонни-мэном. Поняв, что в квартале мой брат пользуется огромным уважением, я стал больше времени проводить определенным образом — сначала участвуя в мелких бандах, организованных в школе, а также на вечеринках. Позже я перебрался в бильярдные и бары. Довольно долго я находил удовольствие в подобной жизни, пока до меня не дошло, что на самом деле она не была такой, какой казалась. Это открытие я сделал позже.
Хотя я старался во всем подражать Сонни-мэну, я продолжать восхищаться и Мелвином и его успехами в учебе. Сонни-мэн и Мелвин предлагали мне разные пути, но я пока не знал, какой из них лучше. Я встречал негров, выбравших путь образования. Этот путь привел их в никуда. Многие из них возвращались в квартал, презрительно отзываясь о потраченных на учебу годах и проклиная белого человека, не позволившего им развернуться. Другие предпочитали устраивать свою жизнь в квартале, но, как правило, плохо кончали, превращаясь в сломленных людей, попадая за решетку или лишаясь жизни. Четкого примера, который можно было бы взять за ориентир, не существовало. Трудно было решить, что же делать.
С такой дилеммой сталкиваются почти все чернокожие подростки. Они как раз ведут борьбу за самоидентификацию, но они пытаются обрести себя в обществе, отрицающем их основные права. Находясь в самом впечатлительном и ранимом возрасте, чернокожий тинэйджер оглядывается по сторонам и собственными глазами видит противоречие между ценностями, которые пропагандирует общество, и реальностью, т. е. тем, как все обстоит на самом деле. «Сонни-мэны» из нашей общины отрицали власть и «нарушали закон». Похоже, они наслаждались хорошей жизнью и имели все, что хотели, в материальном смысле. С другой стороны, те, кто трудился изо дня в день, стремился к лучшему, страдал, почти всегда оказывались жертвами страсти к наживе (за их счет) и равнодушия, в общем, полными неудачниками. Такое извращение традиционных ценностей давило на негритянскую общину со страшной силой. Причины носили внешний характер и были обусловлены самой системой, напролом идущей к своим целям, даже если позади оставались искалеченные человеческие жизни.
Такая обстановка абсолютно дезориентирует подростка, пытающегося понять и определить собственную личность. Как любой ребенок в переходном возрасте, он хочет найти образец, по которому он смог бы строить себя. Подросток в конец запутывается, обнаруживая явное несоответствие между тем, чему его учат, и тем, что он видит вокруг. Большинство подростков из негритянских общин не ожидают никакой справедливости от школьной администрации или полиции. Тягостная реальность их жизни с самого детства свидетельствует, что несправедливость, с которой они сталкиваются, не ограничивается лишь несколькими учреждениями. Следствия расовой дискриминации испытывает на себе почти каждый окружающий. Жестокая система вмешивается во все, чем подростки живут; ее правилами пропитан воздух, которым они дышат.
Пытаясь приспособиться к суровым условиям жизни, подросток ищет для себя своеобразную защиту, чтобы хотя бы как-то выжить. Ему нужен способ справиться с противоречиями, сваливающимися на его голову. Обычно адаптация принимает форму сопротивления любой власти. Многие подростки уверены в том, что это единственное доступное им оружие. Чаще всего их бунтарский порыв направлен на внешний по отношению к семье и дому объект. Вместе с тем, если подросток не ощущает поддержки от своих родных и близких, его отношения с семьей могут ухудшиться вплоть до разрыва. Из-за сильного и безжалостного давления извне разрушаются даже самые прочные семьи.
В некоторой степени так случилось и со мной, когда я ходил в среднюю школу. Я не был злостным бунтарем, и мое «неудовлетворительное» поведение не приводило к серьезным проблемам, хотя и провоцировало разногласия с родителями. Я вспоминаю себя тех лет и понимаю, что мои выходки были отражением беспомощного смятения и ощущения внутренней расщепленности, которые я тогда испытывал. Все это являлось частью моих попыток обрести себя. Кроме того, это стало началом моей независимости.
Каждый из нас выполнял определенные обязанности по дому. Обычно мне полагалось выносить мусор и после ухода сестер мыть посуду и чистить кухонную плиту. Еще я был обязан время от времени подрезать живую изгородь вокруг дома. Отец следил за порядком на улице, а мать хозяйничала в доме. Я терпеть не мог домашние обязанности и при любом случае старался от них увильнуть, уезжая куда-нибудь на велосипеде и оставляя все на Мелвина. Меня часто не бывало дома до позднего вечера. Я поздно возвращался, хотя знал, что родители накажут меня. Иногда я придумывал занятные истории для оправдания моего долгого отсутствия, но ничто не могло спасти меня от наказания. Я предпочитал, чтобы меня порола мать: ее удары были более щадящими. Однако чаще всего наказывал меня отец. Еще я пробовал развозить газеты, но очень скоро был вынужден оставить это занятие, когда выяснилось, что я потратил собранные с людей деньги и уже не мог доставить им газеты.
