Единственный раз за всё время капитан Лаце пришел в барак часом позже, чем обычно. Лицо у него было в красных пятнах, и пахло от него как будто спиртом. Боцман даже носу своему не поверил: капитан был человек непьющий.
Только он ушел из барака, к боцману явился с корабля другой сослуживец — фельдшер Яковенко.
— Ну что, капитан-то был сегодня? — спросил он.
— Был. А что?
— А ты ничего не заметил?
— Это насчет спиртного?
— Да нет, не то, — сказал Яковенко и, присев на кровать, зашептал Груздеву на ухо: — Понимаешь, сижу я утром у себя в каюте, мензурки перетираю. Вдруг он входит и говорит: — «Дай-ка мне, Яковенко, спирту». — Для чего? — спрашиваю. — «Пить буду». Ну, налил я ему сто кубиков, а он двести попросил. Опрокинул разом, а, потом достал из кармана письмо и говорит: «Вот, Яковенко, мне один человек новость привез. Было у меня два сына, а теперь ни одного нет. Младшего прошлый месяц убили, а старший еще зимой погиб, — я и не знал». Повернулся и ушел к себе. Я к нему в каюту стучался, стучался, — не отзывается… Ну, не думал я, что нынче он к тебе придет…
Боцман долго лежал в жару — тиф у него был самый тягучий и упорный. Доктора говорили — «возвратный».
Фельдшер Яковенко давно уж перестал навещать Михаила Терентьевича, а капитан всё ходил и ходил.
И вдруг не пришел.
«Что же это случилось? — подумал боцман. — Уж если в тот раз, когда письмо получил, всё-таки пришел, то, значит, нынче важное дело его задержало».
Еле дождался боцман следующего дня. Вот и четыре часа тридцать минут, а капитана всё нет.
И тут принес кто-то в барак новость. Ушли из города англичане и французы, а вместе с ними и кое-кто из белогвардейцев. Говорят, что иностранцы не слишком-то хотели брать с собой за границу своих белых союзников. Собрались они как-то незаметно, в одну ночь. Теперь в городе остались единственными хозяевами белогвардейцы. Да тоже, должно быть, ненадолго.
Весть переполошила весь барак. Кто мог ходить, вставал украдкой с койки и заглядывал в полузаклеенные окошки. Кто не мог двигаться, то и дело спрашивал у ходячих: «Ну, что там? Ну что?»
И в самом деле, даже из окошек барака можно было заметить, что в городе произошли перемены.
Перестали разгуливать по улицам английские офицеры во френчах и широких блестящих ремнях, французы в голубовато-серых пелеринах, шотландцы в клетчатых юбочках.
Зато нарядились в английские френчи, буцы и обмотки белые вояки. Видно, успели уже разграбить брошенные иностранцами склады.
Город был весь какой-то пьяный, шумный и отчаянный. Должно быть, кутили белые во-всю напоследок, перед своим концом.
«Уж не прикончили ли моего капитана? — тревожно думал Михаил Терентьевич. — Пронюхали как-нибудь, что у него сыновья в Красной Армии, и ухлопали. Очень просто…»
Но ничего толком не мог узнать боцман, пока лежал на больничной койке. И вот, наконец, выписали его из тифозного барака.
Первым делом побежал он в порт.
Смотрит — нет «Орла». Начал он останавливать и расспрашивать людей — и узнал от них, что в ту осеннюю ночь, когда англичане убрались во-свояси, увели они и «Орла». Вернее сказать, захватили его те белогвардейцы, которые с ними ушли. А куда угнали, — неизвестно.
Боцман разыскал даже одного старичка, который видел всю ночную погрузку.
Старичок рассказал заикаясь, что белые всю команду загнали на палубу и к каждому приставили часового с ружьем. Шестерых, которые вздумали сбежать на берег, тут же у сходен расстреляли — сигнальщика, машиниста и четырех матросов.
— А капитан?
— Капитан что? Стоял наверху и командовал.
— Командовал? Вот оно как…
Боцман не стал больше расспрашивать — повернулся и зашагал в город.
Шел он, пошатывался и сам не знал, отчего шатается: оттого ли, что во время тифа разучился ходить, или от огорчения.
Жаль ему было товарищей — и тех, которых прикончили белые, и тех, которых они силой угнали неизвестно куда, мыкаться по чужим портам. А сильнее жалости была досада и растерянность.
— Что ж это, выходит, такое? — говорил сам с собой боцман, останавливаясь посреди улицы и разводя руками. — Что ж это с капитаном?.. Десять лет вместе проплавали — шесть на «Шарлотте» и четыре на «Орле». За десять лет можно узнать человека!.. А получается, что в бараке-то правду говорили: царская медаль к старому тянет… Уж лучше бы расстреляли его, как сигнальщика и машиниста. По крайней мере было бы за что жалеть… Интересно, что же он теперь за границей делать будет. Капитанствовать, что ли, на том же «Орле»? Как «Орел» по-английски-то называется?..
Боцман знал много английских слов, а названий корабельных еще больше. Он припомнил, что в одном северном порту он видел несколько лет назад английский траулер, который назывался «Игл». Это значит «Орел»…
Однако дня через три-четыре узнал боцман Груздев от рыбаков того поселка, где он жил, выйдя из барака, что капитану Лаце не придется, пожалуй, служить у англичан.
В ту самую ночь, когда ушел «Орел», рыбаки, которые промышляли далеко в море, слышали на рассвете глухие взрывы. В море часто в те времена грохали мины, сорвавшиеся с якорей. Много их бродило около берегов, в губах, заливах и далеко в открытом море. Поэтому на взрыв никто не обратил бы и внимания, если бы вскоре после этого не выловили в море большой спасательный круг с надписью «Орел». Спасательный круг повесили на гвоздь в конторе порта. Этим дело и кончилось. Тогда у нас еще не занимались поисками и подъемом затонувших судов — не до того было.
Да и прежде всего надо было выяснить: в самом ли деле потонул «Орел» или он просто потерял в наших водах спасательный круг?
Было раннее утро, когда «Камбала» отвалила от берега и тихим ходом вышла в море.
Море в это утро лежало до того синее и спокойное, что так и хотелось свеситься с борта и погладить его ладошкой.
«Камбала» шла вперед не прямо, как ходит обычно судно. Шла зигзагами, оставляя за кормой изогнутый след, будто хлестнули по воде длинным, извивающимся кнутом.
Почти все водолазы собрались на корме «Камбалы», у прибора металлоискателя, который помогает водолазам обнаруживать корабли. Вышел сюда и машинист в промасленной синей спецовке и кочегар Жуков в черной от угля брезентовой робе, — оба они только что сменились.
Тут же, на корме, стоял и боцман Михаил Терентьевич Груздев в высоких болотных сапогах, в порыжевшей морской фуражке с медной эмблемой.
А из дверей камбуза, где, точно серебряные, блестели на полках подносы, ложки, тарелки, ножи, вилки, чумички и кастрюли, то и дело высовывался кок Василий Никифорович Бородулин в высоком, как башня, белом колпаке и в белом переднике. Ему тоже сегодня не сиделось на месте.
