<…>
Нас было человек сорок, мы все находились в яме, которую сами выкопали, и, конечно, там были матери с детьми. Вот я и воспроизвожу для него с потрясающим реализмом — в искусстве я за реализм — вопли еврейских матерей за секунду до автоматных очередей, то есть когда они наконец-таки поняли, что детей тоже не пощадят. В такие минуты мать-еврейка готова выдать тысячи децибел.
<…>
Не хочу выглядеть антисемитом, но никто так не воет, как еврейская мать, когда убивают ее детей.
<…>
Культура — это когда матери с малолетними детьми освобождены от копания собственной могилы перед расстрелом.[18]
Это дно бездны. Гари играл ужасом и святотатством, определяя себя «террористом смеха»{135}. В «Цветах дня» и в несколько измененном виде в «Грустных клоунах» он напишет:
Единственным смыслом шутовства и смеха всегда было стремление смягчить удар, но когда их сила переваливает за необходимый жизненный минимум, они становятся настоящей священной пляской живого мертвеца: именно так Ла Марн мало-помалу превратился в вертящегося дервиша.
Чтобы полностью перекрыть доступ к своему прошлому, Гари ухитрялся если и не стирать, то по крайней мере запутывать его следы. В актах гражданского состояния иммигрантов часто попадаются неточности из-за служащих, допускавших ошибки в написании иностранных имен собственных. Так, в свидетельстве о смерти Мины Овчинской указано, что она родилась в городе Виленски, в Польше. Однако такого города нет: так по-польски звучит прилагательное от названия «Вильно». В другом документе, составленном специальным комиссариатом Ниццы 19 ноября 1928 года по результатам расследования, проведенного с целью выдачи удостоверения личности, местом рождения Мины обозначен Вильно.
Ее брат Эльяс Овчинский родился 3 декабря 1878 года в Свечанах. Однако французским властям он, как и Мина, заявил, что родился в Вильно — это видно из его свидетельства о смерти. Несмотря на то что семья Овчинских проживала в городе Свечаны, Мина, имевшая польское гражданство, возможно, решила не осложнять ситуацию и указала местом своего рождения более известный населенный пункт, чем Свечаны, расположенный на российско-польской границе и постоянно переходивший от одного государства к другому; когда они переехали в Ниццу, это была территория советской России.
Четырнадцатого июля 1920 года между Россией и Польшей вспыхнула война. Красная армия сразу же вошла в Вильно, но уже в конце августа покинула город, который в отличие от прочих территорий, принадлежавших Литве, был присоединен к Польше. Просвещать французских чиновников или военных о гонениях еврейского народа и тех прихотливых и запутанных процедурах передачи захолустного восточноевропейского городка одним государством другому было бы напрасной потерей времени. Скорее всего, именно поэтому Гари, пользуясь тем, что положение в регионе в те времена была нестабильным, неопределенным, называл своей родиной то Польшу, то Россию. Он так хотел стать полноценным гражданином Франции — Франции тридцатых годов, которая, хотя и отличалась ксенофобскими настроениями, но по сравнению с антисемитской Польшей казалась Землей обетованной. Гари заявил, что его отец был русским, православным по вероисповеданию. Он не испытывал угрызений совести от подобной подтасовки фактов. Приходилось приспосабливаться.
Ромен Гари производил впечатление человека, полностью оторвавшегося от своей среды и своей культуры. Как и Мауро, сын Ренато Заги — персонажа его романа «Чародеи», он был «мастером обманывать своих» и после некоторых изменений имиджа совершенно растворил образ маленького Романа Касева, который, впрочем, еще был жив где-то в глубине души этого публичного, виртуозно менявшего маски человека.
Годы, проведенные Роменом Гари в Вильно и Варшаве, были мучительными. Ему случалось смотреть на мир, в котором он рос, глазами своих врагов, но он никогда не смог бы предать мать. Поэтому все усилия переписать собственную историю делались прежде всего для себя и только потом — для французских читателей, ничего не знавших об «экзотике» жизни «понаехавших» в тридцатые годы, в которые он ни за что не хотел возвращаться. На вопрос Франсуа Бонди для журнала «Прев», «что для него значит быть евреем», Гари, явно играя на публику, ответил: «Дать другим возможность ткнуть тебя в дерьмо».
Как и все матери-еврейки, Мина мечтала о блестящем будущем для сына, любимого ею до самоотречения. Ее возбужденное воображение рисовало отпрыска также и послом Франции, ведь в Польше евреям ко всему был закрыт доступ. Представляя это, Мина на свой манер восставала против судьбы, которая разрушила ее брак и уготовила немало трудностей в последний год, проведенный в Вильно.
Станислав Пеньковский{136} писал:
Евреям следует иметь в виду, что хотя в их необыкновенной истории и были несколько веков, когда они имели возможность передохнуть от скитаний у нас в Польше, теперь для них пробил час новых странствий, исканий и испытаний. Что бы отныне с ними ни произошло, это касается только их самих: такова уж их судьба{137}.
По словам польского поэта Чеслава Милоша{138}, в Польше то, что ты еврей, воспринималось как постыдная болезнь. Ромен Гари столько от этого страдал, что предпочел скрыть правду о своем детстве. Вместо реальных фактов он преподносил вымышленные истории, как поездка с матерью, которая якобы разбиралась в авангардном искусстве и хотела познакомить с ним сына, в Берлин в 1925 году на постановку «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта и Курта Вайля. Но постановка Брехта шла в берлинском театре «Шиффбауэр Дамм» в 1928 году, в это время Роман с матерью уже жили в Ницце по адресу: улица Шекспира, 15, в небольшой квартире недалеко от вокзала.
Гари считал, что его детство не может быть описано в романе, рассчитанном на широкий читательский круг, состоящий из «французов гарантированно французского происхождения»{139}, — большая часть из них совершенно равнодушно отнесется к далекому «еврейскому горю».
Для Мины Франция — родина Просвещения, Великой французской революции и прав человека — была символом рая земного. Это убеждение разделяли большинство восточноевропейских евреев, несмотря на дело Дрейфуса. Конечно, Ренан действительно писал: «Дрейфус способен на предательство, мне говорит об этом уже его происхождение», но в итоге Дрейфус был оправдан и даже награжден орденом Почетного легиона. Этот печально знаменитый инцидент, расколовший страну на два лагеря, завершился победой тех, кто защищал демократию и фундаментальные принципы революции 1789 года. А юдофобия правых националистов, католиков и сторонников Шарля Морраса, которая должна была вызвать революцию в масштабе всей страны, казалась таким, как Мина, чем-то незначительным по сравнению с гонениями на евреев в Польше или России.
