Это был лишь год назад открытый университет, вернее восстановленный прусским королем Вильгельмом III, после того как Наполеон закрыл этот университет.
В Бонне преподавали лучшие по тем временам профессора, и Гарри охотно посещал лекции по германской истории и истории литературы. Менее частым гостем бывал он на лекциях по юриспруденции, он не питал особенного пристрастия к тому, чтобы стать одним из тех «кухмистеров, которые так долго поворачивают во все стороны законы на вертеле, что при этом получаются кусочки жареного и для них».
Вольфганг Менцель, тот самый, которому впоследствии суждено было сыграть гнуснейшую роль доносчика на школу «Молодой Германии», тогда состоявший председателем боннского буршеншафта, дает нам портрет Гейне, изображая его не в особенно привлекательном виде: «…это был маленький еврей Генрих Гейне, носивший длинный темнозеленый сюртук до самых пят и золотые очки, которые делали его еще смешнее при его сказочной некрасивости и назойливости и из-за которых ему дали прозвище «очкастой лисы». Но он был очень остроумен, и поэтому мы, старшие, защищали его от насмешников».
Студенческие товарищи Гарри по Боннскому университету - Фридрих Штейман, Иозёф Нейнциг и другие - отмечают его саркастическое остроумие, нелюбовь к пустой болтовне и к общению с пустыми, чванливыми и глупыми буршами, которые мстили ему тем, что издевались над его отчужденностью и по свидетельству его боннского приятеля Жана Баптиста Руссо считали «крайне глупым парнем, а то и совсем идиотом».
Он не толкался вместе с шумной толпой драчливых буянов в студенческих трактирчиках, он не любил пива и не выносил табака. Он себя чувствовал гораздо лучше: в кругу немногих товарищей, с которыми он мог рассуждать о литературе я искусстве и читать свои произведения.
Закинув на макушку шапку ярко красного цвета, в суконном костюме зимой, летом в желтой нанке, засунув руки в карманы, небрежной походкой бродил он по улицам Бонна, озираясь во все стороны. У него были тонкие черты лица, светлокаштановые волосы, едва заметные усики. На лице играл слабый румянец, губы часто складывались в ироническую, саркастическую улыбку. Руки охотнее всего он держал за спиной. Говорил он вообще мало, больше наблюдал и в общую беседу (вмешивался лишь для того, чтобы бросить острое короткое замечание или забавную остроту.
Но Гейне все же не был чужд настроениям, охватывавшим оппозиционную буржуазную молодежь того времени. Вместе с группой студентов и профессоров он принимал участие в праздновании годовщины Лейпцигской битвы, освободившей Германию.
Восемнадцатого октября 1819 года боннские студенты и несколько профессоров отправились с факельным шествием на близлежащую гору Крейцберг. Там состоялось довольно невинное празднование. Один берлинский теолог призывал юношество, идти стезей религии, служить в храме германского народа и в храме науки. Он сказал, что народ надеется на цветущую молодежь, и закончил свою туманную речь красноречивым вопросом, хочет ли кто-нибудь из присутствующих уклониться от служения родине.
Разумеется, желающих не нашлось, и десятки здоровых глоток провозгласили троекратное «ура!» в честь недавно умершего генерала Блюхера.
Итак, это был, казалось бы, благонадежный праздник националистических и благочестивых умов.
Но один из товарищей Гейне, Иозеф Нейнциг, послал в дюссельдорфскую газету отчет о празднике на Крейцберге, сильно сгустив краски. И окончание речи теолога корреспондент передал такими словами: «Братья, на вас возложен тяжелый долг, на вас надеется и от вас ждет народ, чтобы вы освободили угнетенное отечество».
Для главы европейской реакции, Меттерниха, и его своры в этих словах почудилась чуть ли не опасность вооруженного восстания; во всяком случае в их истолковании призыв к этой опасности был налицо.
Обер-президент Нижнерейнской области получил соответствующий запрос от высших властей. Он, в свою очередь, обратился к ректору Боннского университета, и тот приказал немедленно начать следствие.
Так возник протокол заседания академического суда в Бонне от 26 ноября 1819 года. В заседании участвовали: господин профессор Миттермайер, заместитель синдика и университетский секретарь Оппенгофф.
Допрошенный «studiosus juris Гарри Гейне из Дюссельдорфа», 19 лет от роду, призванный говорить правду, согласно предыдущему заявлению, что он находился на Крейцберге 18 октября, дает показания на вопросы:
В. 1.- Сколько «да здравствует» было провозглашено?
О.- Я припоминаю о двух разах: первое в честь умершего Блюхера и второе, если я не ошибаюсь, в честь немецкой свободы.
В. 2.- Не была ли провозглашена здравица буршеншафту? О.- Нет, я не припоминаю ничего подобного.
В. 3.- Помните ли вы еще содержание произнесенных речей?
О.- В первой речи я не мог найти никакого содержания, а содержания второй я не могу сообщить, потому что я не помню его.
Гарри подвергся довольно длинному и мучительному допросу, но почти на все вопросы ответил незнанием и во всяком случае увернулся от дачи прямых показаний. Вместе с ним допрашивались одиннадцать студентов и два профессора. Университетский следователь, благожелательно настроенный к допрашиваемым, пришел к выводам, что возведенные обвинения - результат сплетен и зависти и что праздник 18 октября был приведен достойным образом, не заслуживающим никаких упрекав.
Результат следствия удовлетворил обер-президента. Но прусский министр просвещения фон-Альтенштейн, ярый мракобес, был уже раздражен появлением в недрах Бонна «Песен для боннских гимнастических кружков», выпущенных в свет другом Гейне, Руссо. Он усмотрел в этих песнях недопустимый для студентов либерализм, особенно опасный в ту пору, когда заподозренный в «демагогстве» популярный «отец студенческой гимнастики», Ян, был арестован и томился то в одной, то в другой крепости. Министр просвещения, оставшись недоволен исходом дела, послал университетскому куратору предписание, в котором указывалось, что общественные выступления недопустимы для студентов.
Если Гейне, принимая некоторое участие в жизни буршеншафтов, держался в стороне от «пивных патриотов», зато он уделял много времени университетской науке. Среди профессоров его кумирам был знаменитый столп немецкого романтизма, Август-Вильгельм Шлегель.
Восторженный студент Гарри видел в Шлегеле «великого человека» и со свойственным ему юношеским преувеличением сравнивал его с Гете.
Конечно, это сравнение не выдерживает никакой критики. Шлегель был поэтом весьма ограниченных способностей. Но ему действительно нельзя отказать в танком литературном чутье и прекрасном знакомстве с литературой. Он раскрыл перед Гарри, который завел со своим профессором личное знакомство, сокровищницу средневековой поэзии, он познакомил его с шотландскими балладами, итальянскими канцонами. Под его влиянием Гарри стал увлекаться древне-германским эпосом, индусской поэзией, вообще Востоком, которым усиленно занимался Шлегель.
