И пес, как будто поняв, что нельзя громко лаять, радостно повизгивая, завилял хвостом.
Пришлось тихо, но довольно долго стучать.
— Кто там? — раздался наконец за дверью заспанный голос.
— Открой, Саня! Это я, — узнав сестру, негромко ответил Анатолий.
Трогательной и волнующей была встреча с матерью. На глазах ее от радости при виде сына показались слезы.
— Не плачь, мама, не плачь, дорогая, все будет скоро хорошо, успокаивал ее Анатолий. И тут же сказал сестре:
— Саня, мне нужен новый, как говорят, «железный» документ. Срочно нужен. Ты ведь знаешь, что старому истек срок… Надо повидаться сегодня же с Петровым. Схожу к нему, когда стемнеет…
Старый рабочий со снарядного завода Густава Листа обрадовался, увидев Железнякова.
Узнав обо всем, что пришлось пережить Анатолию и на Балтике, и на Черном море, он успокоил его:
— Насчет документов поможем. Не впервые такое дело… Ты сейчас отдохни денек-другой у меня. Тут безопасней…
Через несколько дней Железняков был снова в пути, направляясь к Черному морю, только уже не в Новороссийск, а в Батум. Он решил устроиться на работу в порту. В случае опасности быть арестованным жандармерией оттуда легче было осуществить план побега за границу.
Все еще находясь под впечатлением от встречи с родными и друзьями в Москве, Железняков записывает в свой дневник:
«3 ноября.
Прощай, Москва! Увижу ли тебя еще раз или нет? Прощай, живи, будь смелая и честная, будь такая же радушная, бодрая и гостеприимная для нас, рабочих, и впредь говори обо всем, что ты ненавидела, также с открытым и ясным челом. Прощай!
Мчусь с поездом, уносящим меня на юг. Что впереди? Позади ничего не осталось. Все впереди!»
На этот раз Анатолий направляется в Батум. Здесь он устраивается мотористом на небольшое буксирное судно. О дальнейшей его жизни повествуют строки дневника.
«29 ноября. Днем.
Проходим Сочи, Адлер, Гагры. Чудные, великолепные виды.
Вот стоит в зелени белый и чистый на вид Афонский монастырь. Но сколько там грязи и разврата!
Ночь, пришли в Сухум.
21 декабря.
Работаем, что называется, полным ходом. Из рейса в рейс. Скоро праздники, но это не для таких, как я…
1 января 1917 года. Батум.
Новый год…
Что подаришь ты мне из трех вещей, которые лежат на пути моем: смерть, свободу или заключение?..
Я не боюсь и смело гляжу вперед, ибо верю, что выиграю…
Да здравствует жизнь! Труд!
Да здравствует борьба!
11 января.
Дождь, зарядивший надолго.
Мокро, грязно и слякотно… Стоим под парами… В кубрике жить нельзя, команда разбежалась, ибо течет полным ходом. Заявляли начальству — не обращают никакого внимания или начинают успокаивать тем, что „сделают“…
При таких условиях всякое желание работать отпадает…
…Занимаюсь перелистыванием книги Джека Лондона, которую читал уже за короткий срок раз шесть, и чтением старой газеты: некоторые места знаю наизусть.
Я люблю читать речи депутатов не оттого, что я слышу в них звуки смелой правды, нет — меня каждый раз приводит в восторг горячая речь оратора.
Почему?
Да потому, что я как живого вижу его, говорящего с увлечением, всей душой стремящегося вложить в мозг слушателя свои убеждения, свои идеи.
Каждая горячая речь приводит меня в восторг…
Ведь в такие минуты мы живем всем своим существом, волнуемся, и каждое слово, каждый звук есть выражение боли, скорби души, исстрадавшейся от лжи и оскорблений.
11 января. Ночь.
Ужасный вечер! Я никогда не чувствовал себя так скверно, так нехорошо, как сегодня. Тоска ужасная, кошмарная тяжелой пеленой окружила меня и начала, как удав, медленно, но упрямо душить. На душе стало сумрачно и хмуро, как в штормовую ночь.
Хотелось бежать, но куда? Стоим на рейде, идет дождь, да и город представляет ночью печальную картину.
О чем тосковал?
Одиночество — вот причина. Я один, как волк среди зимней необъятной равнины…
Передо мною лежит книга „Солнышко красное“. Я перечитываю и радуюсь, что купил. В ней есть многое, что поможет мне остаться человеком. Я как прочту, так делается легче. Вот такие люди, как этот герой Ислам, могут вырвать у жизни кое-что, не принимая ее благосклонные подарки.
О, поскорей катись, время!.. Только не опередил бы меня наш милый надзиратель, виноват, полицмейстер. Да неужели не выберусь?.. Шансы, хотя и маленькие, но на моей стороне.
Вперед! Все для цели. Все для свободы!.. Трудиться, работать и чувствовать, что ты ни от кого не зависишь! О счастливейшая пора, когда ты наступишь?!
13 января. Ночь. 12 часов. Анатолия. Река Хопа. Шторм.
Сегодня пошли и, не дойдя до Вице, отдали якорь в Хопе. На море шторм, тысяча звуков — безумных, диких, грозных. Несется, плачет, рыдает могильным свистом ветер. Он то стихнет на мгновенье, то злым, сокрушающим порывом завертится, закружится в вантах, снастях, точно хочет догнать кого-то. Догнать нет мочи, и ветер в бессильной злобе бросается на все, что встречается ему по пути. Дождь крупными сильными ударами бьет о палубу.
Тепло в каюте — горит „молния“, но кормовое помещение течет. Это ужасно. В сухом помещении можно выдержать очень долгий шторм, не ругая никого. Но как быть, когда мокро, холодно и сыро?
Я люблю штормовую погоду: она навевает неясную грусть, и все, что нарастает на душе зачерствелой корой, уходит куда-то далеко-далеко. В такие минуты я чувствую себя хорошо, — хочется подвига, страшного, рискованного, безумного. И я, ни на секунду не задумываясь, кинулся бы ему навстречу.
Хочется писать много, но качает. Все-таки буду продолжать. Вот моя жизнь сейчас — этот этап — до того тиха и спокойна, что трудно дышать.
Но, кажется, я попадусь здесь, если придут справки, а они их наводят.
За последние дни я чувствую что-то такое, что раньше не наблюдалось или приходило лишь на мгновенье, а теперь на долгие часы плотно и крепко улеглось в душе: это тоска о жизни, тоска и непонятная тревога.
После того как я жил и работал в Москве, все кажется бледным: опять сильно тянет к той жизни…
Я не верю в порывы. Что такое порыв? Мгновенное чувство, заставляющее подняться сразу на значительную высоту и могущее так же быстро низвергнуть гораздо ниже… Порыв в разрешении вопросов общественной жизни, когда они поставлены ребром, — это очень опасная и ненадежная игрушка.
Нет, тут нужно нечто иное, более прочное и могущественное. Нужна явная, разумная сознательность, когда вся воля собрана, когда молча объявлена борьба. Какой враг страшнее — тот, который, нападая, кричит, или тот, кто идет молча, стиснув зубы? Я думаю, что второй, — при встрече с таким врагом волосы на голове зашевелятся.
