Регламентация институтской жизни была тяжелой и бессмысленной. Достаточно сказать, что по уставу студентам, например, запрещалось пить чай (вместо чая полагался сбитень, горячий напиток на меду). Правда, это правило нарушалось, потому что студенты не хотели отказываться от вполне невинной привычки, но им приходилось покупать чай на свои деньги, а администрация делала вид, что она этого не замечает.
Всего этого довольно долго не видел Добролюбов. Даже родные в Нижнем поняли, что распорядок дня неудобен для студентов и оставляет мало времени для самостоятельных занятий. Но он упорно доказывал, что его время «распределено, как нельзя лучше». Остались позади почти два месяца учения, когда Добролюбов вынужден был, наконец, признаться; «Надобно сказать правду, папаша: Вы совершенно правы. Времени для занятий здесь мало… Я почувствовал это теперь, когда нам дали темы для сочинений. Чары занятий так часто прерываются, что нет возможности втянуться в работу…»
Другой особенностью, института был дух религиозного ханжества, пропитывавший насквозь всю его официальную жизнь. Молитвы дважды в день, чтение евангелия, молебны и посещения церкви отнимали так много дорогого времени, что Добролюбов, которого, казалось бы, трудно было этим удивить, досадовал в письме к родным: «А право, здесь больше благочестия, чем в академии».
В «Наставлении для студентов» было сказано: «Молитвы утренняя и вечерняя должны быть совершаемы с подобающим благоговением: о малейшем беспорядке во время молитвы дежурные доносят директору». Этим разгулом казенного «благочестия» студенты были обязаны именно ему — директору института Ивану Ивановичу Давыдову, человеку, известному не столько своими учеными трудами, за которые он, однако, получил звание профессора и даже академика, сколько низостью своего характера, угодничеством перед начальством, хитростью и умением казаться совсем не тем, чем он был на самом деле. Добролюбов не раз писал домой об «учености» Давыдова, рассказывал о его удивительной доброте по отношению к студентам, с гордостью сообщал о похвалах, которые ему случалось получать от своего «деятельного, заботливого и благородного начальника»… Студент-первокурсник еще не знал, что в действительности представляет собой директор института. Позднее Добролюбову суждено было вступить в опасную борьбу с всемогущим «Ванькой», пользовавшимся покровительством весьма высоких лиц.
Неопытные студенты-новички принимали за чистую монету мягкость и обходительность Давыдова, говорившего ласковым и вкрадчивым голосом, умевшего даже «пускать слезу» в особо торжественных случаях. Эта фальшивая сентиментальность нисколько не мешала Давыдову притеснять студентов и расправляться с теми, кто был ему неугоден.
Первокурсники через некоторое время начинали ощущать, что они беззащитны и бесправны. Их постоянно корили бедностью, внушали, что они ничто и правительство их облагодетельствовало с ног до головы, допустив на паркетные полы института и позволив слушать лекции знаменитых профессоров. Они должны были испытывать вечную благодарность к начальству, которое окружало их «отеческой любовью» (директор без стеснения сам величал себя «отцом» студентов).
Бесчисленные упреки и оскорбления, по словам друга Добролюбова М. И. Шемановского, сыпались прежде всего на бывших семинаристов, которые во многом отличались от другой части студентов, сохранивших название гимназистов. Эти две группы довольно заметно враждовали между собой. «Гимназисты» были лучше воспитаны в «светском» смысле и происходили из более зажиточных семей. Это давало им возможность подсмеиваться над неуклюжестью и робостью «семинаристов».
Состав первого курса вообще был весьма разношерстный; преобладали здесь разночинцы, но и среди них были люди разного культурного уровня, съехавшиеся из разных городов, и это было одной из причин известной разобщенности студентов, начавшей стираться только на втором году совместных занятий. Добролюбов ощущал эту разобщенность и держался несколько в стороне от большинства, не умея сам сделать первые шаги к сближению. Однако были у него товарищи и в это время — хотя бы его сожители по комнате, которых он нередко угощал чаем и булкой (у многих студентов-«семинаристов» не хватало денег даже на это). Более других подружился он с Дмитрием Щегловым.
Уже к середине первого года пребывания в институте Добролюбов заслужил всеобщее уважение студентов и профессуры. Были замечены его начитанность, знания, литературные способности, умение отлично записывать лекции, склонность к серьезной работе. В это время почти все педагоги вслед за Срезневским поняли, что такого даровитого студента с такими обширными знаниями еще не бывало в институте. Понял это и Иван Иванович Давыдов. Однако для Добролюбова пора первого увлечения профессорами и занятиями быстро миновала. Он начал теперь спокойно готовиться к лекциям — ровно настолько, чтобы никто не мог его упрекнуть в недостатке знаний по программе, и не заботясь о большем; а это не требовало от него особых; усилий и прилежания. Главные же усилия он стал тратить на чтение, самообразование и на те немногие институтские работы, которые считал для себя важными (например, изучение перевода «Энеиды»).
Письма Добролюбова позволяют судить о том, как его интересы постепенно становились глубже и многообразнее. Более острым и напряженным делается его внимание к литературе. Он следит за журналами; он не пропускает ни одного слова, когда Срезневский на лекции излагает литературные новости или читает стихи. Его удручает бедность современной поэзии, в которой он видит мало больших дарований.
События Крымской войны, начавшиеся осенью 1853 года, на первых порах не задели глубоко Добролюбова, хотя его письма к родным пестрят упоминаниями о молебнах за успехи русского оружия и слухами о военных действиях, доходившими до столицы. Но знаменательно, что во всех этих откликах ясно выражено его возмущение тем ложнопатриотическим пафосом, который искусственно подогревался в императорском Петербурге. Мало интересуясь действительным положением и нуждами русской армии, героически защищавшей Крымский полуостров от англо-французского флота, петербургское «общество» увлекалось войной как очередной сенсацией, поводом для разговоров, спектаклей и благотворительности. Добролюбов в одном из писем язвительно говорит об этом: «Война, после Рашели[5] теперь, кажется, нераздельно занимает умы. Пробудились политики, патриоты, хвастуны, поэты…»; «…Поэты деятельно вооружились рифмами, оседлали Пегаса». Он переписывает и посылает домой с ироническими комментариями стихи Федора Глинки, П. Вяземского, Н. Кукольника, А. Майкова, Е. Ростопчиной, безыменные куплеты, ходившие по рукам. «Всюду разлилась стихотворная горячка…» В стихах на «злобу дня» он не ищет больших достоинств — они интересны ему только как отражение современных толков и настроений.
