Однако Ромашкину ни разу не пришлось применять эту хитрую технику, все поездки завершались благополучно. Да и сами эти поездки прекратились очень неожиданно. И в который уж раз со смертельной опасностью для Василия.
Однажды Ромашкина по служебному телефону вызвал на встречу сам генерал Кузнецов. Прибыв на указанную конспиративную квартиру (они периодически менялись), Василий увидел Фёдора Федотовича таким озабоченным, каким никогда не встречал прежде. Генерал даже не скрывал своего волнения. Он посадил Ромашкина рядом с собой на диван и торопливо сказал:
— Случилось самое худшее из того, что можно предположить.
— Неужели опять кто-то перебежал?
— Еще хуже. У меня забирают и передают в КГБ архиважное дело, которое ГРУ ведет несколько лет. И ты в нем, кстати, тоже участвовал. Распоряжение о передаче я получил с самого верха. — Генерал показал пальцем на потолок и тихо добавил: — От самого Сталина. Передать все — и документы, и агентуру — приказано не кому-нибудь, а лично Берии. Ну, ты понимаешь, я не мог не выполнить указание главы государства и Верховного Главнокомандующего. Все передал. КГБ тоже вел разработку этого направления. Теперь принято решение все сосредоточить в руках Берии. Что и было исполнено. Лаврентий Павлович подробно ознакомился с нашими материалами, сопоставил со своими. И вот, знакомясь с делами, Берия пожелал узнать всех, кто хотя бы в малейшей степени причастен к этому делу. Ты один из них, это было отражено в моих записях, когда я тебе поручал особые задания. И вот Берия вызывает тебя к себе на Лубянку. Хочет с тобой поговорить.
Ромашкин знал: с Лубянкой всегда связано что-то неприятное, если не сказать больше. Вызов Берии не прозвучал как удар грома, а сверкнул в сознании ослепительной молнией, только без громыхающего звука.
— Зачем же я ему понадобился? — спросил Василий.
— Не знаю. Но предполагаю два варианта: первый — он может тебе предложить перейти на работу к нему и продолжать осуществлять связь, которой ты занимался по моим поручениям. Это лучший вариант, и ты сразу соглашайся. Потому что другой исход твоей встречи может быть очень нежелательным. Ты знаешь, наши спецслужбы не то чтобы конкурировали, но в каком-то смысле соперничали. Сведения ГРУ нередко оказывались более достоверными. Это всегда раздражало руководителей КГБ, которые были и до Берии. Раздражение это иногда выливалось в репрессии, арестованы и расстреляны три моих предшественника и многие опытные разведчики из нашего управления.
Не хочу тебя пугать, но вдруг Берия решит для полной конспирации дела, которое теперь поручено ему лично, нейтрализовать всех, кто был причастен к этому делу в нашей системе. А что значит нейтрализовать в его понимании, ты и сам догадываешься. К сожалению, я тебе помочь ничем не могу. Будем надеяться на лучшее.
Завтра к одиннадцати у личного его входа, что напротив памятника Дзержинскому, тебе заказан пропуск. После встречи позвони мне обязательно. Ну, ни пуха тебе, ни пера! Это не к немцам в тыл идти, тут, брат, ещё опаснее.
На сей раз Ромашкин даже мысленно не послал генерала к черту, настолько все было неожиданно и страшно. А когда спохватился, что не соблюл традицию, было уже поздно — расстались, пожав друг другу руки. И это тоже было плохой приметой.
На следующий день, точно к указанному часу, Ромашкин вошел в небольшой личный подъезд Председателя КГБ, Маршала Советского Союза и комиссара Государственной безопасности первого ранга Л. П. Берии.
Дежурный офицер, похожий своей холеностью на следователя Иосифова, долго и внимательно рассматривал удостоверение личности Ромашкина, будто он вообще впервые видит такой документ, прочитал все графы, и Василию показалось, что кагэбэшник вот-вот понюхает его книжечку. Наконец он изрек:
— Поднимайтесь на третий этаж, лифт здесь, — и указал на глубокий проем в стене отделанного мрамором холла.
В приемной и в кабинете Берии все было массивное: двери, окна, стены отделаны каким-то особым глянцевым деревом. Сам маршал в гражданском костюме, небольшого роста, широкоплечий, сидел за столом. Блеснув стеклами пенсне, так пристально посмотрел в глаза Ромашкину, что у него не в груди, а где-то в животе стало холодно.
Не отрывая своего леденящего взора от Ромашкина, Берия вышел из-за стола, не здороваясь, коротко бросил:
— Садитесь, — и теперь уже сверху вниз смотрел в глаза опустившегося на стул Василия.
— Кого вы помните из тех, с кем встречались во время заграничных командировок? — спросил четким, громким голосом Берия.
Ромашкину сразу вспомнились слова начальника ГРУ из его предположений по второму варианту: «Берия может устранить всех, кто был причастен к этому делу, с целью дальнейшей глубокой конспирации».
Василий почувствовал, что в горле его пересохло, и, чтобы не дать петуха, кашлянул в кулак и ответил:
— Я встречался во время передачи пакетов всего на несколько секунд, это было всегда один на один. Без посторонних. Кто эти люди — я не знаю. Они находили меня сами, удобный момент для встречи выбирали сами. Называли пароль (Василий не назвал показавшуюся здесь неуместной свою кличку «Ухажер»). Я отдавал конверт или получал что-то перед отъездом, и мы тут же расходились.
На всякий случай для убедительности Ромашкин добавил:
— Я их даже в лицо не помню.
Берия некоторое время глядел на Ромашкина. Василий чувствовал: в эти секунды решается его судьба, этот приземистый человек со стекляшками на глазах бросит одно слово, и его уволокут в подвал этого страшного дома, где люди исчезают навсегда.
Берия отвернулся, ушел за свой стол, молча посидел некоторое время, ещё раз пристально посмотрел на Ромашкина.
Минуты эти были тяжелее пытки, два глаза, как два пистолета, были направлены в упор. Может быть, красивый, подтянутый и стройный Ромашкин напомнил ему сына, и что-то дрогнуло в холодном сердце этого человека?
Наконец он молвил:
— Значит, никого не помнишь. Ну, что же, иди, работай. Если понадобишься, я тебя вызову.
Ромашкин быстро вышел из кабинета, почти бегом, без лифта спустился по лестнице и поскорее вышел на улицу. Он шел быстро-быстро, без определенной цели, неведомо куда, лишь бы подальше и побыстрее отойти от большого серого дома, тяжелой глыбой возвышающегося над площадью с памятником Дзержинскому и даже над Старой площадью, где растянулось вдоль сквера здание ЦК партии.
Массивная глыба здания КГБ возвышалась над зданием ЦК КПСС. Ромашкин каждый раз, бывая в этом районе, отмечал это как нечто символическое.
