«Деревенская проза» — литература полугорожан, победивших и пришедших к власти. Оказалось, что вся революция совершалась ради этой победы.
Деревенщики подспудно это понимают, и потому редкие из них революцию и все ее последствия бранят.
Они пишут свою историю, то есть историю своего восхождения. Деревенское детство, его скудость, его беды с достигнутых вершин кажутся законным истоком, а нынешнее положение как бы заслуженной наградой. Никакого другого понимания им не нужно. Деревенская ностальгия — масонский знак победивших полугорожан. Внутри этого законная гордость: «Вона — кем мы были, а эвона — кем стали».
Чем талантливей «вона», тем уверенней «эвона».
13.4. Истоки «деревенской прозы». Бичер — Стоу. «Хижина дяди Тома».
9.7. У евреев есть одна привилегия— избирать нацию. Но нация часто вовсе и не стремится, чтобы ее избирали евреи. Это неудобство, неприятность, иногда даже — кровавая трагедия, зато и залог бескорыстия выбора.
Если выбор не означает перевеса обязанностей над правами, он ничего не стоит.
Поэтому с величайшей осторожностью надо относиться к эмиграции евреев. Еврей — эмигрант перестает быть русским, как только покидает Россию. Он становится немецким, французским или американским евреем родом из России. Русский эмигрант — русский изгнанник.
Еврейский — человек, воспользовавшийся привилегией выбора нации и — часто — отдавший предпочтение правам над обязанностями.
Все слова о защите русской культуры в устах еврейских эмигрантов — блеф.
Культуру, в силу взятых обязанностей, они имеют право защищать здесь. Там нация не налагает эту обязанность.
Сионисты или космополиты, со своим эгоцентризмом, в сто раз честнее, чем наши евреи — диссиденты со своими клятвами в любви к России и русской культуре и со своими жалкими словами о том, что не хотят, чтобы обижали их детей.
Для русского еврея обязанность быть русским выше права на личную свободу.
Современная лирика — не чувства и мысли, а ощущения и состояния. Поэтому она многословна, велеречива, жеманна и переполнена лишними предметами. Лирики относятся к своим состояниям с той же скрупулезностью, с какой старые люди к своему здоровью. Они не упускают принять снотворное или слабительное, оттого и веет от этой лирики снотворным и слабительным.
Любовь к своим состояниям — общая черта.
Качество зависит от характера и таланта.
Самый милый предметный мир — у Кушнера.
Самое милое жеманство — у Ахмадулиной.
На двух полюсах ломанья — Мориц и Глушкова.
13.7. Мы бы хотели, чтобы раскачка, заданная после 1953 года, остановилась в «разумных» пределах, т. е. в фазе доброго либерализма с его нравственными понятиями.
Отталкивание неминуемо должно было пойти дальше, чтобы на все прежние pro объявились новые contra.
Интернационализм — шовинизм, космополитизм — почвенность, демократизм — монархизм, безверие — суеверие, восстание — реформизм, Петр 1 — Аввакум и т. д.
Чего мы хотим, сами начавшие это? «Подморозить»? Значит, и мы входим в круг тех же дилемм.
Раскачка задана еще на два поколения. Потом пойдет обратное.
Для этого образуются и условия: конец урбанизации, оформление сословий и их сознания.
Нельзя бояться.
Противники революционизма идеализируют русскую власть. Между тем русский революционизм заимствовал методы у русской власти: узурпация, террор, отъем, непризнание закона
Возрождение русского стиха началось с Анненского и Сологуба, чему немало способствовали французы. Поначалу явление нового стиха не было замечено.
Анненский открывал дорогу гениям. Впрочем, Блок возник независимо. Дуновение мировой литературы он ощутил у немцев.
Белый — почти гений. У него огромное количество мыслей (столько не нужно), но нет внутреннего звучания, внутренней идеи, ритма, музыки. Он всю жизнь этого ищет, пытается слепить из внешнего материала. Ритм остается внешним.
Следующий — Хлебников. Блок прислушивался, Хлебников искал. От них идут две струи, сошедшиеся в зрелом Пастернаке.
Гумилев внес «английское» начало, энергию.
Середина 10–х — середина 20–х годов — пора гениальности. За десятилетие явились Ахматова, Пастернак, Маяковский, Есенин, Мандельштам.
Тут же «меньшие»: Цветаева, Ходасевич, Асеев.
20–е годы — начало упадка.
Идет «освоение». Но еще высока культура стиха. Тихонов, Сельвинский, Багрицкий, Кирсанов.
Формируется Заболоцкий.
В 30–е годы стих падает.
«Остаточные явления» — Тарковский, Петровых, Мартынов.
Как и в XIX веке, после падения пушкинского стиха, упавшая культура порождает некрасовскую школу, так и здесь являются «в чем мать родила» П. Васильев, Смеляков и Твардовский. Все трое — таланты «нутряные».
Самое крупное явление— Твардовский, который умеет широко мыслить.
1979
25.1. Лучше понятия без ума, чем ум без понятий. Ум без понятий не выполняет подлинной своей функции, он тратится на соображения, на мысли, а не на понимание истины. Самородки тратят много сил на обретение понятий. Интеллигенты, которым понятия даны средой, мыслят, как правило, более результативно.
Постоянно происходит диффузия прозы и поэзии. Пушкин назвал «Онегина» романом, Гоголь «Мертвые души» — поэмой.
Некрасов вводит прозу в поэзию, Тургенев — поэзию в прозу.
Ахматову производят от прозы.
То же думал о себе Твардовский.
«Деревенская проза» идет не от Овечкина и Яшина, а от Твардовского.
Твардовский написал последнюю былину — «Теркина». Не знаю, будут ли его читать через сто лет. Может быть, и будут, если «всеобщее» сознание мало продвинется и высокое будет постигаться народом только путем подвига и самоотречения, то есть путем самоуничтожения. Эту черт}' России Твардовский выразил очень точно.
Высокие понятия не в материи жизни, а в предсмертном порыве.
7.3. От чисто фашистского образа мыслей нас спасает привычка к брехне, идеализм лжи. В нас есть десятилетиями воспитанный сентиментализм, мешающий все жестко додумать до конца, до голой схемы.
Наверное, до поры до времени правящему слою невыгодно, чтобы в любую сторону было додумано до конца.
28.6. Мысли умного человека, с которым несогласен, не раздражают. Раздражают мысли глупого человека, с которым согласен.
30.9. В современной российской мракобесной мысли, которая воистину завладела массами, антисемитизм играет непомерно большую роль.
Свидетельство скудости этой мысли.
Но, кажется, дело дошло уже до стенки.
