3 сентября 1995 г. Воскресенье, молитва, зарядка
Идея — дети рассказывают анекдоты в «Белом попугае».
— От кого это так перегаром тащит?
Мальчик:
— От меня. Мы всю ночь костры жгли.
Гром!! Ну, надо же... а в 15.00 у памятника В. Высоцкому распорядитель Хмельницкий просит, заставляет, безоговорочно настаивает попеть, выступить. К тому же День города. Шаповалов позвонил, сослался на процедуры (в воскресенье??), не придет. Говорил с Масловой о пьесе на двоих — Вампилов, «5 вечеров», то, что играли Купченко с Ульяновым. Подготовка к театральному фестивалю «Кузбасс-96». Да еще надо пережить выборы. Все может перемениться, всякая власть другая, другой режим возникнуть может, нестабильно все и тревожно.
5 сентября 1995 г. Вторник. Красноярск, г-ца «Октябрьская», № 501
Делал зарядку, и молитва перед тем была. Нас встретили вчера, конечно, с помпой. Теперь осталось немногое — сыграть хорошо, оправдать доверие, легендарность «Таганки», а не то, чтоб: «Да, это не та Таганка... Вот если бы они приехали 15-20 лет назад, это была бы та „Таганка“, а теперь — отцвели хризантемы в саду».
Эта женщина (стесняюсь назвать бабой) — Кузнецова Евгения Георгиевна — «пивная королева» — Ангел похмелья — читала лекции о Цветаевой, Ахматовой, любит театр. Акционировала пивной завод, имеет колоссальную прибыль. В отделе кадров — очередь на работу, средняя зарплата — 1 мил. 300 тыс. руб. Написал ей просьбу, оставил счет фонда.
Кузнецова Е. Г.:
— Мы воспитывались на Театре на Таганке. Мы ждали всю жизнь, всю молодость этот театр.
Сказано впроброс, без патетики, но здорово.
Зубков В. А. обещал дать завтра «Мерседес» для поездки в Овсянку к Астафьеву. Ходит Зубков с двумя молодцами, с охраной. Во, блин! Купил башню-долгострой за 2 миллиарда...
7 сентября 1995 г. Четверг. Молитва, зарядка
Гонец с кипой газет от Пащенко, ярого коммуниста. Они сегодня зазывают меня на банкет в честь его 50-летия. И я пойду, я пойду в это логово на разведку. Но я хочу действительно видеть Олега и его поздравить вне его партии, вне его газеты. Они потом могут написать все, что им придумается, и прокомментировать мое посещение вражеского стана со всеми обличающими прилагательными. Ну и пусть их. А может, не ходить? Зачем я ему позвонил?!
Вляпался я, однако, с этим банкетом у Пащенко — «все свои, кроме вас, мамаша...». Не ужин юбиляра, а какое-то подпольное бюро, гнездо противоправительственное, заговор. Страшно — фанатики. Не люди. Все говорили, какой он герой, ругали и проклинали демократов, говорили о завоевании власти и восстановлении Советского Союза. Во бред-то... Ни одного мало-мальски интеллигентного лица. Боже мой! Мне надо было там побывать, чтобы убедиться в том, как правильно, что я с Гайдаром.
8 сентября 1995 г. Пятница. Молитва. Зарядка
У меня счастливейший день — я был у Астафьева в кардиологии.
— Валера, ничего не прибывает потом, — говорил он, рисуя стародуб-адони-траву от сердца («у меня бабушка травница была»), — ничего не прибывает потом... Что в детстве задержалось, тем и питаемся всю жизнь.
Хотелось все записать, каждое слово запомнить. Вот он цитирует Гоголя, восхищается гоголевским пером, рассказывает, как они с Курбатовым читают наперебой, попеременке друг другу «Мертвые души». Сетует, огорчается, жалеет о сгоревшей в войну в Полтаве рукописи «Тараса Бульбы». Тут же перекидывает мостик к певице Булановой, Маше Распутиной, к Павлу Кадочникову.
— Образованнейший артист (человек) был. Снимали фильм, я как-то опоздал на съемку, зачитавшись «Борисом». Он спросил меня, почему опоздал. «Зачитался». — «Что читал?» — «Бориса Годунова». — «А я ведь когда-то молодого инока играл и всего „Годунова“ наизусть знал».
Я слушаю, раскрыв рот, хохочу до упаду... А он продолжает уже мою мысль, что надо смотреть, видеть, двигаться. Не лениться. Можно и выпивать, и девок любить, но не забывать и трудиться. О литературных курсах вспоминает:
— За два года 58 спектаклей посмотрел... — И уже сравнивает «Мертвые души» с Белокуровым и постановку нынешнюю: — Белокуров сидел один на какой-то приступочке, скамеечке и думал, ничего не произносил, а я валялся от смеха — столько у него на лице было всяких переживаний. Очень смешил, и глубоко... — Вспоминает: — Да, Бортник приходил один раз к Заболоцкому, но пьяный, разговора-то не получилось. Он чего-то дергается. Я к этому отношусь снисходительно, но... разговора нет.. А в «Родне» он моего отца сыграл один к одному... актер прекрасный. Приходите с ним как-нибудь вот так же.
Астафьев целый монолог произнес о «провинциальной штукатурке».
Он кровно связан с нашей братией. У него есть рассказ, посвященный М. Ульянову. Я читал его письма к Папанову, а потом к вдове, его разговоры с Петренко, прекрасные отзывы о Бортнике. Он смотрит, он интересуется, он спорит, ругается, без меры лается и так же хвалит. «Годунова» он не видел и назвал «Оптимистической трагедией» — промелькнуло по телику, или где-то прочитал, или кто-то сказал, что я — Самозванец в тельняшке. И сразу у него негативный образ матросика-большевика. «Прежде чем лаяться, посмотреть надо» — это его вчерашние слова.
Когда я вошел, он читал газету лежа. Обнялись крепко, я чуть было слезу не пустил, так меня отечески как-то, горячо прижал он к себе, и мне показалось, что действительно рад он видеть меня. Народу всякого у него бывает, и много. И вот Грин был у него в Овсянке.
— Ваш папа был большой шпион.
— Да, был, не знаю, какой он был писатель. Вы лучше знаете, а шпион он был большой.
А довела его до больницы баня.
— Я ведь 40 лет не парюсь, нельзя — ранение левого легкого. А тут распустился маленько. Пошел за дровами. На огороде поломался и лег в сыром белье. На сухое не переменил... И уж всё знаю, как себя с баней вести, а вот тут ослабил внимание и чувствую — дышать нечем. У мужика ведь дыхание до брюха должно доходить, а еще лучше до яиц. У бабы — до желудка. А тут... хватаю воздух, а он не идет никуда. И глаза потухли, как у охотничьего кобеля перед смертью. А ночью совсем плохо... Да ведь «Скорую» не вызовешь из Дивногорска... мы, говорят, только до этого километра доехать можем. Ладно, говорю, езжайте, а до Слизновки я пешком дойду. А из Красноярска — не их территория. Как в войну, раненых — этот не из нашей части, не бери, брось...
Астафьев. У него люксовая палата № 1, в самом конце коридора налево, из двух комнат и третьей темной — холодильник и туалет. Перед высокой, с рычагами кроватью письменный стол с выдвижными ящиками и телевизором. Много газет и какие-то журналы. Я оставил ему свою книжку. С пионерской надписью: «Лучшему писателю...» Нет, я не лукавя, так оно есть. Хотя сама классификация пошла и льстива. Он-то как раз этого и не любит. Но не любит, когда и задевают или не тем вниманием дарят.
