Я был неприятно удивлен, когда он, повернувшись ко мне, грубо предложил следовать за ним в соседнюю комнату. Там он резко спросил меня, какие политические деятели состояли на секретной службе в Департаменте полиции. Конечно же, я не собирался выдавать ему секретных агентов и поэтому уклончиво ответил, что у меня лично не было секретных агентов. Видимо, это сильно рассердило Керенского, так как он пришел в сильнейшее возбуждение, сердито крича: «Вы пытаетесь что-то скрыть от меня! Я хочу, чтобы вы поняли, что ответите за это!» После этого меня увели назад, к другим арестованным.
Однако едва я достиг своего кресла, когда мы получили приказ подготовиться к переводу в Петропавловскую крепость. Этот неожиданный и сильно взволновавший нас приказ касался, кроме меня, еще двух лиц, содержавшихся под стражей в нашей комнате: председателя Совета министров князя Голицына и товарища министра внутренних дел Куколь-Яснопольского. Под конвоем солдат мы вышли из Думы и увидели много других заключенных, как и мы, ожидавших перевода в крепость. К воротам подъехали четыре автомобиля. Мы все сели в них. В одном авто со мной были еще генерал-губернатор Финляндии Ф. А. Зейн и сенатор М. И. Трусевич, также ранее возглавлявший Департамент полиции. Четвертым пассажиром был солдат с заряженной винтовкой в руках.
В другом авто, направлявшемся в крепость, был жандармский полковник Собещанский. Этот офицер никогда не имел отношения к политическим делам, но в его обязанности входило следить за исполнением смертных приговоров. Керенский, присутствовавший при нашем отъезде, продемонстрировал, на какую низость он способен, рассказав нашим конвоирам об этом факте и дав наказ держать под особым наблюдением этого жандармского полковника, так как он замешан в «грязных делах». Керенский забыл добавить, что партия эсеров, к которой он много лет принадлежал, долго практиковала такие же «грязные дела», вынося и исполняя «смертные приговоры» членам Императорской фамилии, министрам и другим высокопоставленным лицам.
Наступил момент отъезда. Но перед тем, как мы отъехали, поручик артиллерии открыл дверь нашего автомобиля, поднял руку в приветствии и сказал с иронической вежливостью: «Господа, во время поездки любые разговоры между вами запрещены. Попытка к бегству немедленно приведет к применению оружия». Сделав это дружеское предупреждение, он захлопнул дверцу, и наша процессия тронулась.
Никогда раньше дорога по Шпалерной вдоль берега Невы к Суворовской площади не казалась такой долгой, как в этот день. Странное чувство появилось у меня, когда наш автомобиль повернул на Троицкий мост и я увидел перед собой огромный шпиль Петропавловской крепости, которая должна была стать на неопределенный период местом моего заключения. При царском режиме государственную тюрьму в этой крепости контролировал Департамент полиции, так что я был высшим начальником этого учреждения, в котором теперь должен быть заключен как пленник! Естественно, что в этот момент подобная ирония судьбы вызвала у меня чувство печали и отчаяния.
Сразу же после нашего прибытия мы подверглись процедуре столь же бессмысленной, сколь и унизительной. В середине ночи, при морозе в двадцать семь градусов, мы должны были выстроиться в огромном дворе крепости, повернувшись лицом к стене, и стоять так примерно полчаса. Какая преследовалась цель, мы так и не узнали, разве что комендант исполнял данное ему поручение мучить и унижать нас.
После этого несчастный жандармский полковник Собещанский был уведен со двора, а сопровождавшие его солдаты глумились над ним и говорили, что он будет заключен в подвальный каземат, где настолько высокая влажность, что пол покрыт водой. Я знал, что это правда: подвальные казематы до сих пор использовались только для содержания закоренелых преступников.
Остальных заключенных, включая меня, повели наверх, где были расположены частично пригодные для жилья одиночные камеры. Нам все еще не разрешали разговаривать, даже с охранниками. В остальном рутинная тюремная процедура совсем не изменилась: всем разрешили остаться в той же одежде, которая на нас была, и если имелись деньги, то можно было заказать все необходимое из города.
Камера, предназначенная мне, имела № 68, и там я должен был содержаться, пока решалась моя дальнейшая судьба. В два часа утра пришел полковник охраны Иванишин; обыскав меня, он изъял галстук и подтяжки, но оставил кошелек.
Этот Иванишин раньше командовал Трубецким бастионом и, следовательно, до того времени был моим подчиненным. Теперь он носил красную перевязь с большим бантом, чтобы продемонстрировать свою преданность революции. Это, однако, не помешало ему обращаться ко мне со словами «Ваше превосходительство», сохраняя и в других отношениях что-то напоминающее вежливость и уважение{144}.
Солдат принес мне горячий чай, и я жадно выпил согревающую жидкость, так необходимую после долгого ожидания на жестоком морозе тюремного двора. Затем полковник Иванишин покинул меня, закрыв за собой дверь камеры и не оставив мне иллюзий по поводу моего положения: я уже был не главой Департамента полиции, а заключенным в этой тюрьме.
Скоро я заметил, что часть оконных стекол выбита, и в камере стоит ледяной холод. Но глубокая усталость взяла верх: я завернулся в пальто, натянул меховую шапку поглубже на уши и провалился в глубокий сон. На следующее утро меня разбудил солдат, принесший горячую воду для чая. Когда он спросил меня, почему я провел ночь, не снимая меховой одежды, я обратил его внимание на разбитые оконные стекла. Через несколько часов меня перевели в камеру № 44, выходившую на юг, где я провел все шесть месяцев своего заключения.
Через некоторое время мне сообщили, что в крепость приехал Керенский и желает поговорить со мной. Меня вывели в коридор, где уже находились бывшие министры Маклаков, Макаров, Штюрмер, Щегловитов и Протопопов. Керенский, театрально шагая перед нами взад и вперед, начал патетическую речь, в которой продолжал напыщенно ссылаться на «свободу», «новую победу прав трудящихся» и «искупление грехов царизма» В заключение он довел до нашего сведения, что новое правительство создало специальную комиссию, в чьи обязанности входит разоблачить все преступления и незаконные действия, которые мы совершили{145}. Он настойчиво советовал нам, когда эта комиссия подвергнет нас допросам, быть честными и искренними, поскольку продолжительность нашего заключения будет зависеть от степени нашей откровенности.
Дальнейшее развитие событий показало, что заявления Керенского были не чем иным, как очередной благовидной ложью. В действительности срок нашего заключения не имел ничего общего с «полной откровенностью». Правда состояла в том, что нас держали в заключении просто потому, что новый режим должен был установить «преступления царизма» любой ценой: он в них нуждался. Мы могли быть предельно откровенны, но это не сократило бы срока нашего заключения ни на один день.
