Третьим нашим «колхозником» был совсем еще молоденький юноша, лет 17–18, родом из Ленинграда, Исай Гильбо. Он успел закончить школу и вступил в дивизию народного ополчения, судьба которой трагична. Несмотря на тяжелые ранения и суровые условия войны, юноша остался доброжелательным, скромным и отзывчивым товарищем.
Так как подобные «колхозы» возникали по принципу добровольности, то почти никогда не возникали споры и недоразумения. Правда, иногда утром могли быть перепутаны портянки, сушившиеся с вечера у печи, или рукавицы. Но после незлобливых перебранок подобные «конфликты» улаживались. Утром после подъема, получения пайка и завтрака, обычно горячего чая, все отправлялись на работу под охраной. На делянке расходились, каждый выбирал себе участок для выполнения нормы.
У меня уже был навык, и хотя рука еще не полностью зажила, норму я выполнял почти вовремя. Она была такая же, как и в штрафном лагере: два кубометра разрубленных метровых поленьев, уложенных в штабель. Работу требовалось предъявить охраннику. Только после этого все возвращались в расположение школы. Иногда можно было возвращаться в одиночку. Но это бывало все же редко. Самым тяжелым преступлением было свалить неклейменое дерево. Лесоповал считался санитарным, и разрешалось срубить только дерево, имеющее клеймо. Куда удобнее было свалить дерево, стоящее поблизости, но не клейменое. Это можно было сделать, если поблизости не было мастера, который мог неожиданно появиться в любой момент. Обычно при его приближении раздавался крик кого-либо из ребят: «Малех га-мо-вес!» («ангел смерти»). При этом сигнале следовало устранять следы преступления.
Вспоминаю один смешной эпизод из тех времен. Однажды, когда все закончили свою норму и собирались вместе уходить, произошла задержка — Соломон никак не мог найти свою лучковую пилу. Он метался в поисках ее от одного места к другому и никак не мог припомнить, куда он мог ее прислонить или швырнуть. Ее мог покрыть и снег. Прождав некоторое время, мы все постепенно включились в поиск этой пилы. Мы очень старались, но никак не могли ее найти. В конце концов она нашлась… у него под шинелью. Водрузив пилу на плечо и затем напялив шинель, он по рассеянности не мог ее найти. Это забавное происшествие было долго предметом добродушных насмешек над всеми любимым Соломоном.
Подобная забава случилась с нами еще раз. Однажды утром он не мог найти свою портянку. Все искали безуспешно, в конце концов оказалось, что Соломон навертел на одну ногу… две портянки. Возвратившись в барак и съев горячую баланду, конечно, не такую разбавленную, как в предыдущих лагерях, кроме того, еще и картофель «в мундире», ребята, не слишком разбалованные, насыщались и какое-то время отдыхали. Во второй половине дня, в свободное время, некоторые могли читать. Среди ребят были преподаватели математики и другие специалисты, которые вели занятия с желающими. Ефим Герцберг занимался по математике с молодыми ребятами, иногда Соломон читал наизусть стихи Пастернака, которого он очень любил и хорошо знал. Кроме того, он сам писал стихи, мы ими восхищались[80]. <…>
Очень часто возникали дискуссии на злободневные темы, как реакция на последние известия. Все с нетерпением ждали открытия второго фронта, видя в нем реальные условия окончания войны. Но следует отметить, что, несмотря на то что здесь все ребята были евреями, еврейская тематика не доминировала в разговоре. Ни религиозная тема, ни сионистская не затрагивала по существу это маленькое сообщество. Эту тему как-то стыдливо обходили, как это принято в ассимилированной среде. Все помыслы и мечтания сводились к возвращению в Советский Союз и к советскому образу жизни. Более того, как мне казалось, старались даже подчеркнуть свои интернациональные воззрения и связь с русским народом. Кое-кто уже был женат и имел русскую жену. <…>
Изредка заходил разговор о Палестине. Соломон охотно рассказывал о ней очень красочно и увлекательно. У него, оказывается, там проживал какой-то родственник, занимавший чуть ли не положение редактора газеты. Через Красный Крест Соломон узнал о своих родителях и им сообщил, что он жив. Я не мог себе даже представить возможность такой связи через «железный занавес»!
Еще один эпизод свидетельствовал о международной еврейской связи. Как рассказывали, один из военнопленных получил денежный перевод от своих родственников из Харбина или Сингапура. Рассказывали также, как один военнопленный, житель Ленинграда, разыскал в Финляндии своих родителей, братьев и сестер. Они давно разлучились, он в Ленинграде завел свою семью и теперь встретился снова с родными. Мы все видели, как его родные навещали, приносили ему передачу. Но подобные случаи — все же редкое исключение.
Несмотря на почти идеальные условия, спустя какое-то время сытая и однообразная жизнь стала тяготить меня, хотелось побывать в других местах и познакомиться еще с другими ребятами. Случайно нелепый и печальный эпизод помог мне. При колке бревна топор как-то вывернулся и врезался в ногу. Рана оказалась глубокой, и потребовалось ее сшивать. Меня отвезли сначала к местному хирургу, а затем отправили в госпиталь в центральный лагерь. Так неожиданно мне пришлось расстаться с такими милыми ребятами и с небывало хорошими условиями. Некоторые подозревали, что я умышленно нанес себе эту рану, но видит Бог, что это настоящий несчастный случай. Я бы никогда не решился нанести себе такую опасную рану, грозившую мне остаться без пальца или ноги. К счастью, заживление прошло без осложнений. А пока что я с палочкой пребывал в центральном лагере на амбулаторном лечении, ожидая выздоровления.
Я еще хромал, но меня все равно отправили в командировку, на этот раз на завод Лескинена (лагерь Лоуколампи). На заводе была основная база еврейского лагеря. Всего в бараке размещалось человек пятьдесят. В километре от завода находились соляные копи, а поблизости — и торфоразработки. Все жили в большом бараке, деревянные нары в нем были в три этажа. Жили здесь также по «колхозам».
Меня направили на торфоразработки. На ней работала конвейерная лента. Операции были следующие. Жидкую массу из заболоченного грунта следовало формовать в формы немного большие, чем брикеты строительного кирпича, и затем подавать их на ленту транспортера. Она уносила эти кирпичи на расстояние нескольких метров. Стоящие вдоль ленты должны были снимать эти кирпичи и укладывать их в шахматном порядке в штабеля для просушки. Финские мастера наблюдали, чтобы с ленты кирпичи вовремя снимались и укладывались в штабеля. Работа была тяжелая и грязная. С больной ногой я не успевал, но лезть в торфяную жижу тоже отказывался, так как нога была еще перебинтована, и из рваной обуви она намокала. Мастера следили, чтобы конвейер был заполнен и вовремя разгружался. Труднее всего было выкапывать из грунта жидкую массу и подавать ее на конвейер. Более легкой была операция по снятию и укладке штабеля. Но это зависело от скорости конвейерной ленты и от числа людей, стоящих вдоль нее. Питание — довольно скудное, и о сливках, которые мы иногда отведывали в командировке Соломона, можно было только мечтать.
