«Аркадий Павлович Зонов был одним из сподвижников Веры Федоровны Комиссаржевской – она умерла у него на руках во время последних ее гастролей, в Ташкенте.
…Зонов был художником необыкновенной силы и глубины. Недаром его так чтила и ценила В. Ф. Комиссаржевская. Он был необычайно скромным человеком и удивительным, мудрым мастером. Он никогда не вел длинных разговоров с учениками. Одним словом, порою просто междометиями, получавшими в его устах особый смысл, он ухитрялся на репетициях помогать, наталкивать на истину. Он никогда ничего не разжевывал. Ему важно было раскрыть человека, разбудить его творческую природу. Одному из наших основных студийцев, М. М. Ещенко, сейчас кажется, что Аркадий Павлович „предчувствовал“ метод физических действий: он ставил ученика в определенные сценические условия и придумывал ему такое конкретное действие, которое как бы подводило к тексту, к словам. Постоянно наталкивал на самостоятельную работу, будил инициативу. Любил и ценил индивидуальность.
…Он был абсолютно лишен внешних примет человека театра, при встрече с ним трудно было заподозрить, что он режиссер. Ходил в каком-то парусиновом плаще, в сапогах и был похож на сельского учителя. Летом уезжал в Сибирь или на Урал, в дебри – охотился, ловил рыбу. Он чувствовал и глубоко чтил русскую природу.
Жил он в помещении студии. Комната голая – мебели никакой. Он абсолютно был свободен от власти вещей. Зато в нем был интерес к людям, к новым театральным начинаниям. А как только „заваренное“ им театральное дело прочно становилось на ноги, он уже томился, искал нового. С ним вместе мы мечтали о постановке „Женитьбы“ и „Царя Максимилиана“ (к нам приезжал Ремизов и читал свою обработку народной драмы).
Умер Зонов сорока четырех лет. После его смерти студийцы объединились в коллектив „Зоновцы“. Многих звали в другие театры, но после работы с Зоновым им все казалось не заманчивым» (П. Марков. Книга воспоминаний).
ЗОРГЕНФРЕЙ Вильгельм Александрович
30.8(11.9).1882 – 21.9.1938
Поэт, переводчик, мемуарист. Публикации в журналах «Золотое руно», «Перевал», «Русская мысль» и др. Стихотворный сборник «Страстная суббота» (Пг., 1922). Друг Блока.
«Поэт Зоргенфрей, меланхолический друг Блока, помнится, перевел однажды за день около тысячи строчек стихов. Правда, после этого дня два он пролежал в кровати» (Н. Оцуп. «Всемирная литература» и Роза).
«Зоргенфрей… говорит вполне вразумительно и логично. Только заводит разговор большею частью на тему о ритуальных убийствах – это его конек. Он большой знаток вопроса – изучил Каббалу, в переписке с знаменитым ксендзом Пранайтисом. Точно в насмешку, природа дала ему характерную еврейскую внешность, хотя по отцу он прибалтийский немец, а по матери грузин» (Г. Иванов. Петербургские зимы).
1894 – 3.2.1938
Поэт, скульптор. Профессор Московского археологического института. Создатель масонской ложи, иерофант (епископ) розенкрейцерского ордена «Астрея». Стихотворный сборник «Медведь на бульваре» (М., 1929). Друг и духовный наставник А. Цветаевой.
«Зубакин пробавлялся выступлениями как поэт-импровизатор и лекциями как археолог. У Зубакина было красивое лицо, классическая голова – но посажена она была немилостивой природой на непомерно маленькое тело. Видимо, Зубакин тяготился этим физическим недостатком своей внешности и, как многие маленькие люди, был крайне самолюбив, заносчив, в выступлениях бил на эффект, и это ему отлично удавалось. Главным даром его была импровизация. Происходило все как у Пушкина в „Египетских ночах“: Зубакин предлагал собравшимся дать ему тему. Иногда он получал несколько тем от каждого из присутствующих, и перед ним возникал ряд слов, не связанных между собой смыслом, и словами он должен был овладеть мгновенно, связав их в единстве. Он вскакивал на возвышение (увеличивался рост!), бледнел и начинал импровизацию. Запомнилась мне лишь одна строфа:
А там, на севере, олени
Бегут по лунному следу,
И небо нежную звезду
Качает у себя в коленях.
У Зубакина была претенциозная кличка Богарь. Его обычно сопровождали, как две тени, две женщины, одна – бывшая, другая – настоящая его жена. Это были в прошлом две подруги, по профессии актрисы. Мы знали их „мистические“ имена, а русские, обычные, я уже теперь позабыла. Бывшая жена – Руна, уже немолодая, тяжеловато-скандинавского типа, была всегда серьезна. Я никогда не видала улыбки на ее лице северной матроны. Ходила она в самодельном платье, похожем на хитон, в сандалиях на босу ногу, волосы и лоб прикрывала повязкой, наподобие тех, что мы видели на головах египетских цариц. Одевалась она так, конечно, со значением, и вела почти нищенскую жизнь; не знаю, как кормилась. Богарь не заботился о своих женах. Не знаю, чем зарабатывал он сам, только помню роскошный вечер на квартире Зубакина, длившийся до рассвета, с вином, с цветами…
…Иза, младшая жена Богаря, обладала прекрасным меццо-сопрано, была хороша собой и непосредственна. Она часто прибегала в наш подвал выплакаться на груди у моей матери по поводу „невыносимой жизни с этим Богарем“. Вслед за ней обычно являлся сам виновник. Он мгновенно усмирял жену одним прикосновением пальцев к ее лбу между бровями: там, по его словам, расположена у человека „особая“ точка. Зубакин был еще гипнотизером. Меня он уверял, что изучил с помощью лица, имя которого открыть не может, магию, что обладает оккультным знанием, неизвестным позитивной науке. Так ли это было – я не знала и не стремилась узнать. Зубакин не внушал мне доверия» (В. Пришвина. Невидимый град).
«Зубакин говорит прекрасно до тех пор, пока в уме держится подуманное в промежутках речи последнего оратора и момента получения слова; как только это иссякло, начинает импровизировать, и то все хорошо, почти гениально, беда начинается, когда все вдруг начинают чувствовать, что оратор не может остановиться и сам не кончит, но и то не беда, а самая беда приходит, когда сам Зубакин начинает сознавать, что остановиться он не в состоянии, и под этим страхом мелет, сам не помня что, какой-то вздор. И так гениально начатая речь обрывается звонком председателя и всеобщим конфузом» (М. Пришвин. Дневники.1922).
ЗУБОВ Валентин Платонович
граф, 10(22).11.1884 – 9(?).11.1969
Меценат, учредитель Института истории искусств в Петербурге.
«Внешне – это был еще молодой, но уже лысеющий человек, небольшого роста, быстрый, легкий, с очень приятным взглядом светло-серых больших глаз. Он носил бархатный черный пиджак с повязанным по-художнически легким, светлым бантом. Зимой на нем была „крылатка“, или „гоголевская шинель“ – большая, черная, с широкой, закрывающей плечи и половину спины накидкой. На голове его всегда или почти всегда была черная шапочка, „тонзурка“ что ли, вроде тюбетейки, но иначе скроенная. Как я теперь понимаю, она носилась именно из-за плеши на голове. Тогда же я думала, что это или признак его графского достоинства, или примета его какого-то тайного сектантства. Во всяком случае, на улице его фигура явно выделялась и привлекала внимание» (И. Наппельбаум. Угол отражения).
