Месяца не прошло с того времени, как толпы народа теснились у Певческого моста на Мойке, раздавались буйные речи петербургских студентов, поступали доклады о неповиновении гвардейских воспитанников, о возбуждении в училище правоведения, в Лицее, в гимназиях… Николай умело повернул ход событий и обратил в свою пользу. Иностранные послы доносят своим дворам, что русский император благотворит поэту за гробом и, проявляя заботу о славе погибшего и о его осиротелой семье, поступает как мудрый и просвещенный монарх. Возбуждать общественное мнение открытой расправой с новым поэтом несвоевременно. Не надо ни военного суда, ни строгого наказания, ни долгого расследования дела. Царь, собиравшийся сурово расправиться с Лермонтовым, решает действовать без шума. На первый раз все стихи на смерть Пушкина – не одного Лермонтова, но даже такие невинные, как Эспера Белосельского и «Норова, что ходит на деревяшке», тайной полиции повелено запретить[175]. И дознаться, почему в Гусарском полку офицерам дозволялось беспрепятственно проживать в столице[176]. Впредь сих послаблений не допускать, объявив по корпусу строжайший выговор командиру полка.
Пусть стихотворения запрещены и началось, как пишет Александр Тургенев, «гонение на Гусарский полк»[177]. У исследователей нет оснований считать перевод Лермонтова на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк суровой репрессией. Но у нас есть все основания видеть в истории стихов на смерть Пушкина не только начало поэтической славы Лермонтова, но и начало его конца.
Четыре года шел Лермонтов по пушкинскому пути, определяя направление русской поэзии. И четыре года готовилась расправа с новым великим поэтом и дискредитация его личности за шестнадцать строк одного из самых сильных и смелых стихотворений, которые когда-либо слагались в России!
Когда заходит речь о 1812 годе, о Бородинской битве, о московском пожаре, мы невольно вспоминаем лермонтовское «Бородино». И, желая точнее и образнее выразить собственные мысли и представления, используем в качестве метких изречений, призывов, заглавий газетных статей чуть ли не половину строк этого замечательного стихотворения: «День Бородина», «Ребята! Не Москва ль за нами?», «Недаром помнит вся Россия», «Уж постоим мы головою за родину свою!»… Много ли в русской поэзии произведений, кроме басен Крылова и «Горя от ума» Грибоедова, строки которых навсегда вошли бы в повседневную жизнь, как строки «Бородина»?!
Говоря об отношении Лермонтова к Отечественной войне, мы всегда будем отдавать предпочтение «Бородину» перед другими произведениями, потому что не найти у него другого, в котором с такою великой силой и простотой, так обширно была бы выражена любовь к 1812 году, к России, к победе. Сколько ни читаешь «Бородино», каждый раз находишь в нем все новые, не замеченные прежде достоинства. И видишь, как выразилось в нем время, о котором идет рассказ, и напряженный интерес к этой великой эпохе.
Я хочу напомнить строчки, которыми начинаются «Былое и думы» Герцена:
«– Вера Артамоновна, ну, расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву, – говаривал я, потягиваясь на своей кроватке…»[178]
Так ведь это же герценовское «Скажи-ка, дядя…»! Подобное зачину лермонтовского стихотворения с просьбою вопрошающего подтвердить, что спаленная пожаром Москва отдана завоевателю не даром, а ценою великого сопротивления, с которым было сопряжено его вступление в покинутую жителями столицу.
Что это – случайное совпадение?
Нет, не случайное!
И для Герцена, и для Лермонтова, и для всего поколения, вышедшего из младенческих пеленок уже после войны, Бородинское сражение, пожар Москвы, Березина, взятие Парижа были «колыбельной песнью, детскими сказками»[179]. Герцен, слушая подростком рассказы о том, как он на руках у кормилицы оставался в горящей Москве, улыбался от сознания, что «принимал участие в войне»[180].
Лермонтов был моложе: он родился уже в послепожарной Москве, когда русские войска возвращались из-за границы. Но и того и другого воспитал 1812 год – он определил их понятия, внушил веру в моральную силу народа, в величие его исторической миссии, взлелеял надежду, что, свершив подвиг, какого не было «от начала мира», освободивши отечество, он – русский народ – должен наконец и сам обрести свободу. Нет! Они не видали войны. И тем не менее она была для них реальнее всякой реальности и не менее достоверна, чем окружавшая их очевидность. Слушая старших, они видели события великой войны и заново переживали ее.
«– Смотрим, – передает Герцен в «Былом и думах» рассказ той же Веры Артамоновны, – а по улице скачут драгуны в таких касках и с лошадиным хвостом…»[181]
Уланы с пестрыми значками.
Драгуны с конскими хвостами… —
читаем в лермонтовском стихотворении.
Но ведь ни Герцен, ни Лермонтов не видели своими глазами французских драгун! Это все из рассказов тех, кто сражался на Бородинском поле, оставлял пылающую Москву!
Этим дело не ограничивается. В стихотворении Лермонтова исторически точно и достоверно решительно все! А для того чтобы убедиться в этом вполне, надо заглянуть в сочинение некоего Николая Любенкова под названием «Рассказ артиллериста о деле Бородинском», объявление о выходе которого появилось как раз в той самой шестой книжке «Современника» за 1837 год, где впервые напечатано лермонтовское «Бородино»[182].
Казалось бы, какая может быть связь между этими фактами? И тем не менее сходство в описаниях Любенкова и Лермонтова просто разительное!
Мы долго молча отступали, —
начинает свой рассказ старый солдат в стихотворении «Бородино».
«Мы с терпением переносили отступление», – подтверждает Любенков.
Досадно было, боя ждали, —
продолжает «дядя» у Лермонтова.
«Мы жадно ожидали генеральных сражений», – снова соглашается Любенков.
Прилег вздремнуть я у лафета, —
рассказывает старый служака в лермонтовском стихотворении.
«Облокотясь на одну из моих пушек, я поник», – вспоминает Любенков[183].
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел, —
сказано у Лермонтова.
«Мы встретили их картечью… Неумолимая рука смерти устала от истребления… Обе колонны ни с места, они возвышались, громоздились на мертвых телах», – читаем мы в «Рассказе» Любенкова[184].
Кроме этих, и многие другие эпизоды, описанные в книге Николая Любенкова, можно было бы сопоставить со стихотворением Лермонтова. Сопоставить – и прийти к выводу, что Лермонтов написал свое стихотворение по рассказу очевидца Любенкова.
Но этот вывод не получается. Потому что книжка Любенкова вышла в свет только летом 1837 года[185], когда Лермонтов, сосланный за стихи на смерть Пушкина, уже скитался по Кавказу, а «Бородино» было уже давно написано. Друг Лермонтова Святослав Раевский еще в феврале упоминал «Бородино» в своих показаниях перед судом, приговорившим Лермонтова к ссылке за «непозволительные» стихи на смерть Пушкина.
Кроме того, о Бородинском сражении Лермонтов писал не впервые. Лучшие, наиболее удавшиеся строки он, как известно, перенес в «Бородино» из другого своего стихотворения – «Поле Бородина», которое написал еще в 1830 году. А в то время книжки Любенкова не было и в помине.
Любенков, со своей стороны, тоже не мог знать «Бородина». Его книжка вышла в свет несколько раньше «Современника», где было напечатано стихотворение Лермонтова. Да если бы даже и знал, то ему, очевидцу Бородинского дела, незачем было использовать в своем описании стихотворение Лермонтова, родившегося уже после событий 1812 года.
Итак, связи между этими произведениями как будто бы нет. Чем же тогда объясняется это сходство?
«Забил заряд я в пушку туго», «Прилег вздремнуть я у лафета», «Построили редут» – из этих строк становится ясным, что у Лермонтова, так же как и у Любенкова, о сражении рассказывает артиллерист. Поэтому, если мы возьмем воспоминания других артиллеристов, участников Бородинского боя, то поразимся обилию новых деталей: мы найдем упоминания и об уланах со значками на пиках, и о тех же французских драгунах в касках с конскими хвостами, и множество других подробностей. Мы узнаем, что слова: «Ребята! Не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой!» – не выдуманы Лермонтовым. С такими словами обратился к армии генерал Д. С. Дохтуров, когда, после ранения Багратиона, получил приказ Кутузова принять на себя командование левым флангом. «За нами Москва, – воскликнул Дохтуров, – умирать всем, но ни шагу назад – ведь все равно умирать же под Москвою!»[186]
