Ник Тернер (Nik Turner) был тогда второй половиной мотора и основным фронтменом группы. Он тоже играл в Hawkwind с самого начала и был одним из тех нудных, убежденных в своей правоте засранцев, какими только могут быть люди, родившиеся под знаком Девы. По возрасту Ник был самым старшим в Hawkwind, — даже старше Дэйва, и это отчасти объясняло его поведение. Так, с одной стороны он мог быть очень консервативным, а с другой — ему хотелось казаться этаким вызывающим типом. Думается, это был такой постхиппизм, кризис среднего возраста. Порой он всех раздражал; играл на своем саксофоне — через педаль «вау-вау» — и при этом еще и пел. Всякий раз, когда у нас появлялся новый звукооператор, Дэйв или я говорили ему: «Если он поёт — убирай саксофон».
Помню, однажды Дэйв не пришел на концерт в северном Лондоне, и мы позвонили ему в Девон. Его крайне неразговорчивая жена сказала нам: «Я не знаю, где он. Он достал немного мескалина и пошел прогуляться. Это было еще утром, и больше я его не видела». Поэтому на место соло-гитариста Ник срочно подрядил одного парня, Твинка (Twink) (который потом собрал группу Pink Fairies). Под рукой оказалась единственная гитара, и та с двумя струнами, хотя Твинку это было безразлично — он был барабанщиком. Это было одно из крутых решений Ника. Он также был один из тех, кто позднее уволил меня из группы, так что делайте выводы сами.
Но периодически Ник давал повод поугорать. Однажды он со своим саксом подошел к микрофону, и его так долбануло током, что он буквально исчез в снопе синих искр! Мы развеселились: «Круто, Ник!». Затем его отбросило на усилители, и они свалились на него, к моей огромной радости. В другой раз мы выступали на открытой сцене, а перед ней был ров. Мы играли, и дождь лил, как из ведра — все эти хиппи сидели, кто под полиэтиленовой плёнкой, кто просто мок, и покупали гамбургеры по 15 фунтов — обычные дела на подобных фестивалях. Часть сцены находилась под козырьком в форме чаши, но передние четыре фута были полностью залиты водой. И вот стоим мы там с Дэйвом, а слева появляется Ник, одетый лягушкой — черные ковбойские сапоги, зеленое трико, и резиновая лягушачья голова. И прыгает, как полагается, со своим саксофоном по сцене — он был талантливым прыгуном, этот Никки. Он скачет, а я говорю Дэйву: «Хорошо бы кто-нибудь столкнул в пруд эту гребаную лягушку», — и только сказал это, как он тут же поскользнулся и — бултых в долбаную яму! Мне пришлось бросить бас, — я просто умирал со смеху. Стася (Stacia), наша танцовщица, полезла его выручать и тоже свалилась к нему! А я на четвереньках ползал по сцене, давясь от смеха.
В другой раз мы были в Филадельфии или где-то еще и он проделал свой фокус с огнеглотанием — он зажигал эти китайские свечи, набирал в рот бензин для зажигалок и — ПУХ! — получался такой большой огненный шар. И вот вечером он переусердствовал с этим бензином. Как обычно, дунул бензином, — ПУХ! поджег себе руку, — и начал метаться с горящей рукой и орать: «Ой! Ой! Ой!». Пришлось везти его в больницу, и вся рука покрылась пузырями, похожими на сосиски. Но, надо признать, он умудрился выйти на сцену в тот вечер, тем самым продемонстрировав свою силу духа. Он жутко накачивался винищем и однажды в Швейцарии отошёл на край сцены и облокотился на стек, и все эти усилители рухнули на него. Только одна рука с саксофоном торчала из груды аппаратуры. Бедный Никки, — с ним постоянно что-то происходило.
В то время на барабанах у нас играл Тэрри Оилис (Terry Oilis) — мы называли его Борисом или Бриалесом. На сцене он предпочитал находиться голым. Выходил в каких-нибудь панталонах — больше на нём ничего не было, — и всё равно снимал их после первых же номеров. Он был взрывным барабанщиком, и ему постоянно мешал его собственный член, — болтался из стороны в сторону, ну, вы понимаете, и в итоге он бил по нему барабанной палочкой. — Ой! — вместо удара по барабану. Но он был превосходный музыкант и яркий персонаж. Он работал на барахолке своего папаши в предместьях Фар Уэстленда (Far Westland), и часто появлялся на репетициях и на концертах в странной одежде, которую откапывал там. Как-то объявился в немецком военном мундире, а другой раз — в каком-то старушечьем платке. Потом он увлекся антидепрессантами, и это погубило его. Последний раз он играл с нами в Университете города Глазго в январе 72. Пока мы туда ехали, он выпал из фургона. Мы остановились на светофоре, а он решил, что уже приехали, открыл дверцу и вывалился на улицу. И развалил все свои сумки и остальное дерьмо по всей дороге. Мы обнаружили его пропажу, только приехав на место. Но всё-таки нашли и привезли на концерт. Помню, в первом отделении играли Nazareth, и когда они закончили, мы начали устанавливать на сцене аппаратуру, а он вышел на сцену и просидел там весь вечер, скрестив свои палочки на малом барабане. Он так и не сделал ни одного удара. Очень досадно, но пора было ему уйти. Мы заменили его Саймоном Кингом (Simon King), которого я знал еще по Opal Butterfly. Еще один тип, который способствовал моему увольнению из Hawkwind — а ведь именно я привел его в группу!
Ещё у нас был парень по имени Боб Калверт (Bob Calvert), из Южной Африки, который был поэтом и периодически появлялся на наших концертах. Когда он приходил, то читал со сцены свои стихи, или что-нибудь из фантаста Майкла Муркока (Michael Moorcock), что придавало группе таинственную космическую ауру. Но у Боба было несколько очень странных идей. Например, он хотел выйти на сцену с пишущей машинкой на гитарном ремне, печатать на ней и бросать листы со своими стихами в зрительный зал. «У тебя ничего не получится, Боб», — говорил я. «Это не прокатит». Но он не верил мне. К счастью, ему так и не удалось осуществить этот бред. В другой раз, когда мы играли на стадионе Уэмбли, он вышел на сцену в колдовском колпаке и в длинном черном плаще, с мечом и трубой. И потом, на середине второй песни, он напал на меня с мечом! Я орал: «Пошёл к чёрту!» и лупил его по голове своим басом, — «Да отвали же!». Это было самое важное выступление за всю нашу карьеру, а он докопался до меня с этим долбаным мечом — очень вовремя, не так ли?
Боб был яркой личностью, но, работая с нами, совершенно сошел с ума. Он начал принимать много валиума, его легкие были перенасыщены кислородом, и он говорил слишком быстро и слишком много. И он поехал в буддистскую лечебницу для наркоманов, что находилась в гребаном Девоне или еще где-то, и этот парень, у которого он был на попечении — новый гуру Боба — оказался натуральным шарлатаном. Ну, вы понимаете, хиппи сидели у него в ногах и смотрели с обожанием на этот источник мудрости. Я сразу же понял, что он — натуральный козел. А потом Боб начал вести себя очень странно — «Вы не верите в этого человека! Вы не понимаете его величия!» и так далее. В конце концов, мне пришлось дать ему в морду — он играл с мотком провода, и ударил им меня по лицу, так что я не выдержал. Поднялся с пола он более умным человеком. И всё же он конкретно деградировал — однажды его сознание затуманилось настолько, что пришлось посадить его с подругой в такси и отправить в дурдом. По дороге туда он с заднего сиденья вцепился в водителя борцовским захватом, и тому пришлось включить кнопку сигнала тревоги под приборной панелью. Боб был настоящей проблемой. Мы время от времени сдавали его в разные психушки, его там держали по три-четыре дня, а потом выпускали. Ему приходилось не сладко; что уж говорить о всех остальных! Его больше нет, он умер от инфаркта совсем молодым. Он был весьма талантливым человеком, но, конечно, не таким выдающимся, каким его нередко преподносят сейчас. Конечно, после своей смерти ты вырастаешь в глазах остальных людей процентов на 58. Твои пластинки продаются еще большими тиражами, и сам ты превращаешься в безгрешного человека — «Блин, как жаль, что мы так и не купили ни одной пластинки при его жизни…» Уверен, меня ждет то же самое — «Как вам Motorhead? Чумовая команда! Жаль, что мы ни разу так и не увидели их на сцене…»
