10-го декабря в Петербург вернулся государь из действующей армии, встреча была очень торжественная, Пажеский корпус в полном составе был выстроен на Садовой, против корпуса. Почему-то нас вывели слишком заранее, и мы порядочно продрогли, простояв часа два на морозе с ветром. Но когда показались сани государя и мы увидели его царственное лицо, то забыли о морозе и кричали «ура» из всех наших сил, с волнением и восторгом. Нас отпустили в отпуск, и вечером весь город был чудно иллюминован. К сожалению, порывы сильного ветра все время гасили вензеля и звезды, но потом они сразу опять вспыхивали. В то время вся иллюминация была газовая, на домах бывали громадные вензеля государя и императрицы, на всех фонарных столбах ввинчивались звезды различных форм. Такого рода газовая иллюминация всегда мне нравилась больше электрической, в которой хотя больше яркости, но зато нет жизни.
На другой день после возвращения государя на Дворцовой площади состоялся парад войскам Петербургского гарнизона. Мы с братом отправились на площадь и отлично все видели, так как нас, как пажей, пропустили к подъезду ее величества, где стояли государь со свитой, пропуская войска. Мой отец был на параде верхом, что очень тревожило мою мать, мы еще тогда не отдавали себе отчета, насколько наш отец был серьезно болен и как ему вредно быть верхом на морозе. Как исполнявшему должность генерал-инспектора кавалерии, моему отцу пришлось ехать впереди учебного эскадрона и салютовать государю. Мы любовались нашим отцом, как он прекрасно проехал и салютовал. Государь обратился к учебному эскадрону[45] и сказал: «А ваш Моравский душевно меня порадовал известием о взятии Плевны, он первый прискакал сообщить мне эту радостную весть!»
Три дня праздновал Петербург возвращение государя. Помню иллюминацию на Большой Морской, да у Кумберга[46] был сожжен фейерверк на крыше – ракеты, бураки, колеса и т. д. Народ ликовал, огромные толпы были везде, всюду слышны были пение молитв, гимна, «ура» не прекращалось. Когда вечером, на второй день, государь поехал в балет, то за его санями бежала огромная толпа народа с пением и криками восторга. За санями цесаревны Марии Феодоровны бежала также толпа.
Мы вернулись в корпус, три дня отпуска прошли быстро. В корпусе у нас шли полугодовые репетиции, трудно было учиться среди всех волнений, связанных с войной, учителя были снисходительны, понимали наше настроение, и мы выдерживали, и у меня, и у брата были хорошие отметки.
В это время еще праздновали юбилей Александра I, сто лет со дня его рождения. В Михайловском манеже по этому случаю была устроена выставка, выставлено было 26 картин с разными эпизодами из жизни Александра I.
Мой отец со старшей сестрой приехал за нами в корпус и повез нас на эту выставку, чему мы были очень рады.
В двадцатых числах декабря корпус посетил военный министр Милютин. Мы всегда бывали рады его приезду. Этот раз он вдруг, подойдя ко мне, спросил, сколько мне лет и продолжаю ли я учить Мансура, это было во время урока географии. Я никак не ожидал, растерялся было, но потом ответил как следует. Все были поражены, что он запомнил меня.
От старшего брата мы имели постоянные вести, он был в двух сражениях и, слава Богу, не был ранен; в декабре, в конце, он уже был за Балканами.
22-го декабря нас с братом отпустили домой на рождественские каникулы. Я был страшно рад ехать домой, а главное – с хорошими результатами полугодовых репетиций. Я стал в классе пятым учеником, а в первую четверть был десятым. Средний балл был 8 11/12.[47] Мой брат сделался четвертым при среднем балле 9 2/10. Я был ужасно рад, что мог порадовать своих родителей, особенно доставить утешение отцу, здоровье которого нас тревожило и который принимал очень близко к сердцу наши успехи.
Новый 1878 г. мы встретили, как всегда, за молитвой. В то время в церквах в 12 часов ночи молебнов не служили, этот обычай привился гораздо позднее. В 10 часов вечера под Новый год мы, дети, зажгли елку, которую сами украшали. Тут же были разложены подарки. Я подарил вместе с братом отцу одеколон, матушке – шарфик; нам подарили все полезное: тетради, перья, карандаши, – после 11-ти часов сели ужинать, а ровно в 12 часов мы все встали на колени и отец наш прочел новогодние молитвы. Мы были рады, что встречаем Новый год вместе, только старший брат отсутствовал, на войне, но мы жили надеждой, что он скоро вернется – война была уже на исходе.
10-го января по случаю пленения армии Сулейман-паши, после молебна в корпусной церкви, нас отпустили в отпуск на два дня – мы с радостью поехали домой.
17-го января мы узнали о назначении к нам нового директора вместо генерала Мезенцова, а 1-го февраля генерал-адъютант Дитерихс уже вступил в должность. Он сразу стал прибирать все к рукам, целые дни проводя среди пажей, появляясь и на уроках, и на занятиях, и на прогулках. Не прошло и двух недель, как он уже знал пажей по фамилиям, что на нас произвело большое впечатление. И не только он знал по фамилиям, но знал и успехи каждого, и поведение. Одно было неприятно – он был слишком большим педантом и говорил с акцентом, не чисто русским языком, что не могло расположить к нему пажей. Он любил читать нотации, которые не всегда были удачны, а порой даже комичны, благодаря его плохому выговору. Как-то раз в моем классе один из моих товарищей сыграл плохую шутку с учителем рисования.
Дитерихс велел выстроить весь младший возраст и прочел нам нотацию, возмущаясь поступком нашего товарища. Под конец он сказал: «Мнэ даже стыдно, я нэ могу назвать того пажа, который сдэлал это. Паж Скворцов, ступате под арэст!»
Много было потом разговоров по этому поводу, много смеху.
Мезенцову поднесли серебряный альбом с группами каждого класса, для этого все пажи, по классам, ездили сниматься к фотографу Захарьину.
22-го января, по случаю заключения перемирия как преддверия мира, Петербург украсился флагами, и нас после молебна отпустили в отпуск на два дня. Все были в повышенном настроении, радовались окончанию войны.
В этот же день мы получили грустную весть, что наша двоюродная сестра княгиня Хилкова, сестра милосердия в Кавказской армии, заболела сыпным тифом. А через два дня, когда мы были еще дома, сидели за столом, к нам вошел наш отец, бледный, весь взволнованный, и объявил нам, что сейчас какая-то женщина на приеме выстрелила в упор в градоначальника генерал-адъютанта Трепова, тяжело ранив его. Мы были ошеломлены этим известием. Мой отец сейчас же оделся и поехал к Трепову, с которым был в очень хороших отношениях. Мы с нетерпением ждали его возвращения, чтобы узнать подробности. Он вернулся и рассказал нам, что видел Трепова, что положение его тяжелое, но не безнадежное, что женщина, стрелявшая в него, это – Вера Засулич, она мстила за состоявшийся накануне приговор Особого присутствия Сената[48] над целым рядом лиц, замешанных в политических беспорядках.
