Испокон веков и до последних довоенных лет корчмы были главным местом, где протекала деревенская общественная жизнь. Это были сельские клубы, без которых невозможно представить себе болгарской деревенской жизни в описываемую эпоху. Утром и днем они пустовали. С заходом солнца их заполняло почти все взрослое мужское население села. Здесь обменивались новостями, говорили об урожае и ценах на хлеб, затевались политические дискуссии. Женщины в корчму не заходили.
Все убранство корчмы состояло из скамеек, расставленных вдоль стен, и столов. Сверху свешивалась керосиновая лампа. На стенах — плакаты страховых компаний и цветные лубочные картинки «Балканского папагала»[5].
Больше ничего. Как правило, еда не готовилась и не подавалась. Собравшиеся пили ракию и красное вино, приготовленные самим корчмарем. Но обычаи допускали присутствие односельчан, которые ничего не пили, а тем более не ели, хотя часами просиживали в корчме, участвуя в разговорах и спорах.
В довоенной сельской Болгарии корчмарь представлял собою очень внушительную величину. Не всякий мог открыть корчму. Для этого были нужны деньги и выполнение целого ряда формальностей. Корчмарями были деревенские толстосумы, вполне укладывающиеся в наше понятие кулаков. Влияние их на всю жизнь болгарского села было громадным. Они в трудную для крестьянина минуту давали ему ссуду деньгами или зерном под большие проценты; давали работу или, наоборот, отказывали в ней сельским батракам; руководили общественным мнением; оказывали сильный нажим на избирателей во время выборов для проведения в выборные учреждения нужных им людей; там, где это было им нужно, спаивали колеблющихся; были в близких связях с полицией и судебными органами.
Села горных и предгорных районов Болгарии по своему внешнему виду несколько отличались от равнинных и имели некоторые отдаленные черты сходства с кавказскими аулами. Как правило, они были значительно беднее равнинных.
Внутренний вид крестьянского жилища поражал своей бедностью. И не только у тех слоев, которые мы называем бедняками, но и у некоторой части деревенских богатеев.
Мне неоднократно приходилось слышать, что это было следствием исторических условий, в которых жил в предыдущие столетия болгарский народ, и особенно в пору пятивекового рабства под пятою турецких султанов. Турецкие сборщики дани и податей с болгарского населения устанавливали их произвольно, руководствуясь при обложении оценкой внешнего вида жилища и внутреннего его убранства. Отсюда вынужденное прибеднение и умышленно создаваемое убожество обстановки.
Со двора вы попадали в полутемное помещение. У одной из стен — очаг: каменные плиты на полу, на них тлеющий кизяк или хворост, котел с варевом на уходящей кверху цепи, закрепленной на идущем поперек чугунном шесте, дыра в потолке над очагом для выхода дыма.
Отсюда вы проходите в единственную жилую комнату.
Пол — земляной. Столов и стульев не было. Вместо первых — круглая деревянная подставка на ножках 15–20-сантиметровой высоты, вместо вторых — маленькие самодельные деревянные треножники такой же высоты. Деревянные кровати были редкостью, металлических совсем не было. Вся семья спала вповалку и не раздеваясь на нарах, покрытых самотканной чергой (половик). Укрывались другим половиком. Белья, одеял я подушек не было. Вместо последних — маленькие, набитые соломой взглавницы. В углу — иконы-олеографии.
Еда не сложная. Хлеба на дрожжах не пекли. Вместо хлеба — большая лепешка, которую готовили на углях очага, на противне, прикрытом сверху жестяной крышкой, или кукурузное тесто, которое варили в котле; когда оно остывало, его резали ножом. Из перца же готовилась особая толчонка. Без перца вообще нет ни одного блюда.
Это подлинно национальная болгарская еда. К четырем вкусовым понятиям — кисло, солоно, сладко, горько — болгарский язык для обозначения ощущения, получаемого во рту от перца, присоединяет пятое: люто. От болгарского кушанья у каждого неболгарина с первым же глотком поднимается во рту такое жжение, что кусок или содержимое ложки застревает в горле, а из глаз катятся слезы.
Другое национальное кушанье — знаменитое кислое молоко (кисело млеко), без которого невозможно представить себе болгарский стол ни в городе, ни в деревне, ни у бедняка, ни у богатея. В ежедневном пожизненном употреблении этого молока ученые в течение долгого времени видели одну из причин болгарского долголетия.
Глубоких стариков в Болгарии действительно много.
Поражает в них то, что в подавляющем большинстве они сохраняют до 80–85-летнего возраста физическую и умственную бодрость; они подвижны, физически сильны, занимаются земледелием и домашними делами.
Животных белков, кроме кислого молока и овечьего сыра (сирене), в пище болгарского крестьянина почти совершенно не было. Яйца — редкость. Мясо обычно появлялось на столе только три раза в год: на рождество, когда в каждом доме кололи свинью, после чего ели свинину утром, днем и вечером 7–10 дней подряд; в день святого Георгия (7 мая), считающегося покровителем земледелия, когда в каждом доме закалывали молодого барашка; во время сентябрьских деревенских ярмарок (панаири). В прочее время года потребность организма в белковой пище покрывалась за счет растительного белка в виде фасоли. Фасоль можно было бы условно назвать третьим болгарским национальным кушаньем.
Положение болгарской крестьянки, такое, каким оно было на протяжении веков и каким я его видел в описываемые годы, было очень тяжелым. Как и в большинстве стран Ближнего и Среднего Востока, вся тяжесть полевых работ лежала не на мужчине, а на женщине. Она с восходом солнца уходила в поле, брала с собой грудного ребенка и без устали работала до вечера вместе с мужчинами, с заходом солнца возвращалась в село, и, в то время как мужчины гурьбою шли в корчму, она шла за водой, готовила ужин, стирала белье, укладывала детей спать.
Непосильная для женщины тяжелая физическая работа и недостаточное питание способствовали тому, что болгарская крестьянка уже к 30 годам внешне выглядела как старуха.
То, что удельный вес труда женщины в хозяйстве был чрезвычайно велик, вело к своеобразной особенности крестьянского быта, а именно: каждая семья старалась задержать до пределов возможного пребывание «в девках» своих взрослых дочерей и, наоборот, женить как можно раньше своих сыновей, чтобы ввести в дом новую работницу. Поэтому в крестьянских браках, как правило, жена была старше своего мужа на два-три года. Браки эти принадлежали к числу так называемых «ранних»: очень часто жениху еще не было требуемых законом 18 лет.
