Дорогой друг,
На улицах полнейшее спокойствие. Невероятно, что всю кровавую неделю, благодаря железной руке и организованности большевиков, городские службы (трамвай, телефон, телеграф, почта, транспорт и т. д.) не прекращали нормальную работу. Никогда еще порядок не был так хорошо обеспечен.
Практически единственные, кто бойкотирует порядок — администрация и буржуазия. Министерства пустые. Но Троцкий неумолимо заставит их выполнять свои обязанности, как только Керенский капитулирует, а это произойдет, без сомнения, уже через несколько часов. А принятые в провинции меры, когда они принесут свои результаты, докажут всем, что большевистское восстание способно сломить любое сопротивление.
Воскресенье дорого обошлось обеим сторонам. Говорят, более двух тысяч убитых в Петрограде. Еще больше — в Москве, где продолжаются невероятно жестокие бои. Якобы разгромлены винные склады. Банды пьяных воров, подонков из пригородов грабят, жгут, убивают, пока бывшие правительственные войска и большевики дерутся между собой.
В городе вопреки всему продолжают верить в поражение большевиков. Фракционная борьба довела до отчаяния самых безразличных. Меньшевики, поддерживаемые умеренными и правыми партиями, выражают свое негодование… тем, что не добились успеха. Они не протянут руку навстречу окровавленной руке убийц. На что восставшие отвечают, что именно меньшевики организовали в воскресенье этот мятеж, что на них одних ляжет вина за пролитую кровь, что умеренные партии, открыто призывавшие к расправе над большевиками, не устыдились бы расцеловать обагренные кровью большевиков руки Керенскому, Савинкову и Каледину, и что к тому же большевики достаточно сильны, чтобы обойтись сегодня без той поддержки, которой они добивались вчера, и за что над ними потешались.
Все это я предвидел и потому уже пять дней кряду взываю к согласию между меньшевиками и большевиками. Сегодня мы от этого дня далеки. Признаки конфликта между двумя партиями все очевиднее. Коалиция отныне будет трудной, и чтобы ее укрепить, потребуется много времени.
С каждым днем кризис подталкивает Россию к пропасти и позволяет противнику собирать все более значительные силы на Западном фронте. Такой взгляд на события, похоже, не интересует ни одного русского: ни большевика, ни меньшевика, ни реакционера.
Я сопровождал вчера Луначарского, правого большевика, министра, вернее, наркома народного просвещения, к Дестре. Живо интересующийся делами в России, посланник Бельгии просил меня устроить ему встречу с Троцким, который возглавляет восстание, являясь его стальной душой, Ленин же более его теоретик.
Чтобы не терять времени, я договорился о встрече сегодня на вечер. Вот я и стал представителем дипломатии в Смольном. Дай-то Бог, чтобы наши господа решились поскорее, хотя бы через третьих лиц, повернуться в эту сторону.
Они бы поняли, не сомневаюсь, что вместо того, чтобы провоцировать Керенского на неумелое сопротивление, уместнее было бы дать этому несчастному, тем более что к тому его подталкивал его врожденный оппортунизм, сползти к этой новой партии, за которой он видел непрестанно возрастающую популярность.
Легко пророчествовать задним числом, что-де неизбежного можно было бы избежать. Я искренне верю, что, умело маневрируя, возможно было «сэкономить» на восстании и оставить большевиков без основной части их армии. Я еще больше уверен сегодня, что можно было избежать и справедливого негодования восставших, если бы нами не была избрана глупая позиция, направленная против них.
Дестре, кажется, это быстро понял.
В Смольном вновь установилась атмосфера первых дней восстания. Охрана не очень строгая, в коридорах оживление, яркий свет. Идут заседания Петроградского Совета. Троцкий принимает нас как победитель. Меньшевики деморализованы после своего позавчерашнего поражения. Керенский обречен. Кремль в осаде и скоро капитулирует. Провинция сдается шаг за шагом. Единственные безрадостные вести — с юга. Но Каледин далеко, и его очередь придет. Сколько побед… на внутреннем фронте! Троцкий позже даст нам понять, что другие победы, настоящие, над общим противником еще, вероятно, будут, если мы своевременно откажемся от скрытой оппозиции и если примем соответствующую политику сотрудничества, которую наши демократии обязаны предложить революционной России.
Ни следа от товарищеского радушия, почти дружелюбия, какое я встретил буквально накануне. Министр иностранных дел России дает аудиенцию г-ну посланнику Бельгии, который, однако, пришел сюда просто как социалист под предлогом попросить вернуть реквизированный у него автомобиль и получить кое-какие разъяснения о событиях в Москве, в которых якобы замешаны бельгийцы.
С ходу на этой первой же встрече с западной дипломатией Троцкий находит свой стиль. Стиль, однако, несколько резкий, чуть высокомерный. Настороженный, учтивый, умело уходящий от прямых ответов на затруднительные конкретные вопросы, Троцкий явно настроен не делать никаких уступок по сути и по форме, — и так в течение всех двух часов.
Только что одержанные им на внутренних фронтах, хотя и очень легкие, победы ничуть не располагают его к примирению. Большевизм очень силен. Как только своей мощью он убедит самых недоверчивых в том, что прочно стоит на ногах, — кабинет сложится сам, и меньшевики либо подчинятся ему, либо останутся за дверью, опозоренные и бессильные что-либо сделать.
Троцкий хочет восстановить в Петрограде нормальную жизнь. Он собирается принять самые жесткие меры, чтобы заставить служащих, коммерсантов и т. д., — тех, кто пока еще противодействует большевикам своей бездеятельностью, — выполнять свои обязанности.
Он также убежден, что сумеет если не преодолеть, то по крайней мере, облегчить трагические последствия продовольственного кризиса, всю ответственность за который должны нести предыдущие правительства.
Затем Троцкий переходит к общеполитическим вопросам. Он не отрицает, что победа германского империализма — смертельная опасность для демократии. В ответ на щедрую похвалу, которую Дестре высказал в адрес Франции, Троцкий обрушивается на нас, потом на все правительства — и союзников, и противника.
Я резюмирую только то, что он записывает нам в пассив. По отношению к нашим противникам он не был таким обходительным, он был просто более лаконичным. Да, он любит французский народ больше других. Но какой сарказм по адресу руководителей-социалистов! Какое презрение к нашей эгоистической левой буржуазии, как он честил наш парламент. Большинство — деревенские лавочники и нотариусы из субпрефектур. Республиканцы и демократы — таковые исключительно до своего появления в Бурбонском дворце. Простофили, невежды, хвастуны, дрожащие перед всяким Пуанкаре{52}, Барту и готовые совершить величайшие глупости, чуть перед ними помашут какой-нибудь дипломатической бумагой.
