Доверие - Эрнан Диас

Наилучших вам и вашему мужу,

Пеп

◆

В ТЕЧЕНИЕ МЕСЯЦЕВ, последовавших за крахом, из дома Расков, казалось, откачали весь воздух, оставив лишь напряженную, пронзительную пустоту. Словно сама реальность, независимо от человеческого восприятия, оказалась в полуобморочном состоянии. Люди вокруг Хелен просто исчезали. Впрочем, не все. Те, кто давно пытался приблизиться к ней лишь затем, чтобы подобраться к Бенджамину, воспользовались возмущением общественности, не замедлив показать себя верными сторонниками, достаточно храбрыми и стойкими, чтобы переждать бурю на стороне своих оклеветанных друзей. Но этих подхалимов Хелен удостаивала вниманием не больше, чем раньше. Они не могли заменить ей недавних знакомых, разом отвернувшихся от нее. Без писателей и музыкантов, обогативших ее мир за последние годы, ей пришлось снова довольствоваться тихим внутренним приютом своего детства и ранней юности и черпать утешение в своих давних одиноких привычках: книгах, дневнике, прогулках. В прошлом собственный внутренний мир представлялся ей бескрайним и непостижимо-безмятежным, точно космос. Теперь же он показался ей тесным и плоским. Пусть никто из участников и посетителей чтений и концертов не стал ей настоящим другом, но все вместе, как единая группа, они заняли важное место в ее жизни. Она утратила вкус к одиночеству.

По мере того как город после краха погружался в депрессию, Хелен становилось все труднее выходить из дома. Она понимала, что сторониться обездоленных семей, очередей за хлебом, закрытых магазинов и отчаяния на каждом осунувшемся лице было бы грубым гедонизмом, но понимала и то, что мучения, которые она испытывала, соприкасаясь с этой мрачной реальностью, были попросту одной из привилегий ее положения. Всякий раз, выходя на прогулку, она снова и снова сталкивалась с этим парадоксом — и однажды, гуляя к югу от Центрального парка, она решила, что с нее хватит. Тот день стал особенным. Все началось с давящего ощущения в груди. Напряжения в воздухе. Ей вдруг стало страшно, и она не могла понять, что случилось, а потом почувствовала чужое внимание. На нее глазели. Хмурились. Перешептывались. Отовсюду. Ухмылялись. Матерились. Шикали. Отовсюду. Было бы неудивительно, даже ожидаемо, чтобы отдельные люди узнавали ее и порицали. Но чтобы все? Ненависть звенела в каждом звуке — каждый клаксон, свисток и выкрик проклинал ее. Ненависть струилась из всех окон — из-за каждой занавески и стекла, сверкавшего на солнце, на нее кто-то щурился. Ненависть пропитывала гримасы и жесты прохожих — каждый из них представал перед ней злобным и безжалостным судьей. Разве не плюнула ей под ноги женщина с картонными чемоданами, переходя улицу? Разве газетчик не ругнулся между названием газеты и передовицы? Разве люди не затем переговаривались, чтобы двинуться за ней? Впервые в жизни ее охватил среди бела дня тот же ужас, какой она нередко испытывала по ночам с самого детства. Она понимала, что отчасти враждебность, которую она чувствовала, шагая по Лексингтон-авеню, должна была ей только мерещиться (как и во время бессонных ночей). Но значительная часть ее, вне всяких сомнений, была реальной. И неспособность отличить одно от другого ввергла ее в панику. Мир сделался зернистым; все звуки стали гулкими; кровь разжижалась; воздух загустевал. Все вокруг, куда ни глянь, причиняло боль.

У нее останутся смутные воспоминания о том, как она спешила домой, неуклюже семеня по лужам в неудобной юбке и туфлях. Под чей-то смех.

Хелен была готова принять, более того, искупить истинные причины паники, от которой ей хотелось провалиться сквозь землю в тот день. Она была готова заплатить за те страдания, которые помогли ее мужу разбогатеть сверх всякой меры. Отчасти чтобы наказать себя, она устроила себе домашнее заключение, хотя и понимала, что такое затворничество в значительной мере продиктовано страхом и стыдом, а стало быть, эгоизмом. Тем не менее, даже почти не выходя из дома, она безостановочно трудилась, без остатка отдаваясь благотворительной работе. Она создавала бессчетные рабочие места, строя новое жилье по всей стране (и поселяла практически задаром бездомные семьи), заново открывала фабрики и мастерские, иногда скупая оптом всю их продукцию (и бесплатно раздавала нуждавшимся), давала беспроцентные кредиты предприятиям, обещавшим держать свои двери открытыми (и никогда не требовала взыскания). При всем при этом она старалась сохранять анонимность.

Благосостояние Бенджамина было таково, что он мог без особых раздумий финансировать альтруистические начинания жены. Совершенно равнодушный к окружающей действительности, он не испытывал ни побуждения, ни морального долга помогать кому-либо. В жизни его, неизменно ограниченной работой и домом, ничего не менялось. Для него кризис был не более чем здоровым приступом лихорадки, после которого экономика восстановится, став еще сильнее. Крах в его представлении был ланцетом, вскрывшим гнойник. Хорошее кровопускание было необходимо, чтобы избавиться от опухоли, иначе говоря, чтобы рынок достиг настоящего дна и восстановился на прочном фундаменте. Раску даже приписывали слова о том, что, поскольку в результате кризиса не обанкротился ни один банк, это было всего лишь полезным слабительным средством.

Если он и помогал Хелен в ее начинаниях, то лишь из заботы о ней. За несколько месяцев после кризиса она изменилась — и не в лучшую сторону. Хелен заверяла его, что работа для нее единственное утешение, и он скрепя сердце продолжал финансировать ее проекты, объясняя ее понурый вид нехваткой сна и отдыха. Отчасти он был прав. Хелен действительно почти не спала, но не потому, что ее поглощала благотворительность. Работа, скорее, помогала ей отвлечься от истинных причин бессонницы. Страхи, терзавшие в темноте ее разум, больше не были бессвязными абстракциями. И их не стирал солнечный свет. Даже ее неустанная гуманитарная деятельность, обращавшаяся к более осязаемым источникам ее тревоги, не приносила облегчения. Поскольку теперь, после той прогулки по Лексингтон-авеню, Хелен преследовал страх, что ее мозг мог подтачивать тот же недуг,