Александр Македонский - О судьбе и доблести

Объясняется это, говорят, тем, что ткань, окрашенную в пурпур, опускают в мед, окрашенную же в белый цвет – в прозрачное оливковое масло: она в течение такого времени и сохраняет ослепительную белизну и блеск. Динон[42] пишет, что персидские цари хранили в своей сокровищнице среди прочих присланных предметов и воду из Нила и Истра, словно утверждая этим огромность своей власти и свое господство над всеми.

Персида была недоступна для вторжения: она и гориста, и защищали ее из персов самые благородные и мужественные (Дарий находился в бегах). Нашелся, однако, проводник, знавший короткую обходную дорогу, он говорил на двух языках и был по отцу ликийцем, а по матери персом. Говорят, что, когда Александр был еще ребенком, Пифия предрекла, что ликиец проведет Александра по дороге в Персию…

Там произошло страшное избиение пленных. Он сам пишет, что приказал убивать людей, считая это к своей выгоде. Денег нашли столько же, как и в Сузах; прочее добро и утварь вывезли, говорят, на 10 тысячах подвод (в каждую запрягали по паре мулов) и на 5 тысячах верблюдов.

Увидев большую статую Ксеркса, которую толпа, проталкиваясь во дворец, впопыхах опрокинула, Александр остановился и заговорил, словно обращаясь к живому человеку: «Бросить тебя так за твой поход в Элладу или поднять за твою доблесть и душевное величие?» Долго простоял он перед статуей молча и затем ушел. Желая дать солдатам отдых (была как раз зима), он провел здесь 4 месяца.

Рассказывают, что, когда он сел впервые на царский трон под золотым куполом, каринфянин Дамарат, преданный Александру и бывший другом Филиппу, по-старчески заплакал и сказал: «Какой радости лишились эллины, умершие раньше, чем увидели Александра воссевшим на трон Дария».

Собираясь выступить против Дария, он как-то вместе с друзьями пировал и забавлялся. На пирушку к своим возлюбленным пришли и женщины, пившие вместе с остальными.

Одна из них, особенно известная, Фаида, родом из Аттики, любовница Птолемея, в будущем царя Египта, умело хваля Александра в одном и подшучивая над ним в другом, опьянев, дошла до того, что сказала слово, уместное по понятиям ее сограждан, но не соответствующее ее положению.

Она сказала, что за все, что она претерпела, скитаясь по Азии, она получит награду в тот день, когда сможет поиздеваться над гордыней персидских царей. И еще сладостнее было бы ей, идя веселой толпой с пирушки, поджечь дом Ксеркса, сжегшего Афины; ей самой бы хотелось на глазах царя подложить огонь: пусть пойдет молва, что женщины сильнее отомстили персам за Элладу, чем знаменитые военачальники Александра, его стратеги и навархи[43].

Поднялись крики и аплодисменты, сотрапезники стали уговаривать и подгонять друг друга. Царь, увлеченный общим порывом, вскочил и с венком на голове и факелом в руках пошел впереди. Спутники его веселой толпой с криками окружили дворец. Остальные македонцы, узнав, в чем дело, радостно сбежались с факелами.

Они надеялись, что царский дворец сжигают дотла, так как царь уже помышляет о доме и не собирается жить среди варваров. Одни говорят, что именно так и было; другие – что поступок этот не был обдуманным. Что Александр вскоре пожалел о нем и велел тушить пожар, – в этом согласны все.

По природе своей он был очень щедр, а когда дела его пошли все лучше и лучше, он стал раздавать еще больше. Вел он себя при этом с той приветливостью, которая делает подарок по-настоящему приятным. Я напомню несколько случаев: Аристон, предводитель пеонов, убив вражеского воина и показывая Александру его голову, сказал: «У нас, царь, за такой дар чтят золотым кубком!»

Александр засмеялся: «Да, но пустым! Я же выпью полный чистого вина за твое здоровье!» Один простой македонец гнал мула, навьюченного царским золотом. Животное устало; он снял с него ношу и понес ее сам. Царь, увидев совершенно измученного человека, расспросил, в чем дело, и, когда тот хотел сложить перед ним золото, сказал: «Не трудись! Дойди уж как-нибудь до своей палатки и отнеси это себе».

Вообще он больше сердился на тех, кто не брал, чем на тех, кто просил. Фокиону он написал, что не будет впредь считать его другом, если он станет отвергать его милости. Серапиону, одному из юношей, составлявших ему партию для игры в мяч, он ничего не давал, потому что тот ничего не просил. Однажды во время игры Серапион все время бросал мяч другим игрокам. «Почему ты не даешь мне мяч?» – спросил царь.

«Ты ведь не просишь», – ответил тот. Александр рассмеялся и щедро одарил его. Как-то он рассердился на Протея, остроумного шутника и приятного собутыльника. Друзья просили за него; сам он плакал. Александр сказал, что он мирится с ним, но тот ответил: «Царь! Дай мне сначала залог примирения». Александр велел выдать ему 5 талантов. Из письма Олимпиады к нему видно, какие богатства раздавал он своим друзьям и телохранителям.

«Благотвори своим друзьям и создавай им имя иным способом, – писала она ему, – ибо ты делаешь их всех почти царями, готовишь им множество друзей, а себя оставляешь одиноким». Много раз писала ему так Олимпиада, но он никому о том не рассказывал. Только однажды, когда Гефестион, по обыкновению, хотел прочесть вместе с ним полученное письмо, он не отнял письма, но, сняв с пальца перстень, приложил его печатью к губам друга.

Сыну Мазея, занимавшего у Дария очень высокое место, он собирался прибавить к сатрапии, которой тот управлял, еще одну, большую. Тот отказывался и сказал: «О, царь! Раньше был один Дарий, а теперь ты создал многих Александров». Пармениону он отдал дом Багоя[44], в котором, говорят, было найдено одного платья на тысячу талантов. Антипатру он приказывал в письме держать при себе охрану, потому что против него составляется заговор.

Матери он посылал множество даров, но не позволял ей вмешиваться ни в государственные дела, ни в распоряжения по войску. Она упрекала его за это, но он спокойно переносил ее недовольство. Однажды только, когда Антипатр прислал ему длинное обвинительное письмо против нее, он сказал: «Антипатр не понимает, что одна материнская слеза стирает тысячи таких писем».

Когда он увидел, что его сподвижники утопают в наслаждениях и образ жизни их становится просто противным (у теосца Гагнона сапоги были подбиты серебряными гвоздями; Леоннату караваном верблюдов привозили для гимнастики песок из Египта; Филота заказал себе охотничьих тенет на 100 стадиев длины; миррой натирались теперь в бане обильнее, чем раньше оливковым маслом, и держали при себе постельничих и массажистов), он стал ласково и разумно упрекать их: его удивляет, говорил он, как можно после стольких тяжелейших испытаний забыть, что после победы спят слаще, чем после поражения?