Наступила Пасха. Мать Франца подала к завтраку какие-то особые пышки. К обеду на второе был жареный козленок. Больше в еде этот праздник не отличался ничем от других дней.
В Страстную субботу я был у церкви и смотрел на католический крестный ход. Вечером во всех домах, окружавших церковную площадь, на окнах горело по нескольку свечей. Это было красиво и для меня ново.
В один из пасхальных дней я пошел в церковь послушать орган и посмотреть богослужение. Франц остался дома.
Половина церкви была занята скамьями с высокими спинками. На них сидели люди. Я, как иностранец и православный, остался стоять позади последней скамьи и стал наблюдать за церемонией. Играл орган. Что-то произносил священник. Иногда все присутствующие принимались громко петь. Сбоку от меня в освещенной нише за стеклом на охапке сена лежала кукла в виде полуголого младенца — новорожденного Христа. Все так необычно для меня.
Обедня подходила к концу. Священник поднялся на кафедру (небольшой балкончик у широкой колонны) и стал говорить проповедь. В его речи мелькали отдельные знакомые мне слова, которые я силился связывать в одно целое и понять смысл сказанного.
Я так напрягал свое внимание, что вдруг почувствовал, как у меня закружилась голова, я сразу как-то ослаб и, чтобы не упасть, ухватился руками за высокую спинку скамьи, и в ту же минуту потерял сознание.
Очнулся я на церковном полу. Кругом меня стояли незнакомые люди с удивленными лицами. Мне помогли подняться на ноги и выйти из церкви. Отдохнув несколько минут на скамье, я пошел домой, где рассказал обо всем Францу.
— Вот глюпи шорт, — поругал он меня, — зачем ты так сильно попа слюшал?
— Франц, а как «поп» по-немецки? — спросил я.
— Pfarrer, — ответил он сердито.
Вскоре после этого случая мы прекрасным весенним днем отправились в Карлсбад, до которого от Теплы был всего один час езды на поезде среди живописнейших, покрытых лесом гор.
Мне радостно и грустно писать эту главу. Радостно потому, что мне довелось побывать и пожить в этом замечательном, тогда австрийском, курортном городке в Богемских горах и теперь есть что о нем вспомнить. А грустно оттого, что мне пришлось в нем так мало побыть.
Выйдя из поезда, мы с Францем, которому здесь было все знакомо, прошли на привокзальную площадь и сели там в маленький, человек на восемь, совсем пустой автобус. «Эта третья в жизни моя поездка на моторе», — отметил я про себя. Через короткое время мы доехали до небольшой красивой площади с какой-то скульптурной группой посредине. Пройдя немного пешком в гору, мы вошли на просторную открытую веранду отеля «Ганновер», в котором нам обоим предстояло работать. Нас встретили владельцы отеля — господин Лешнер, чернявый, круглолицый, среднего роста, представительный человек в черном сюртуке — воплощение радушия и любезности, и его компаньонка госпожа Петер — приятного вида стройная женщина лет сорока.
После короткой беседы за чашкой кофе, во время которой Франц дал мне хорошую характеристику, хозяйка занялась моим устройством с жильем. Мы поднялись на чердак и там, непосредственно под крышей, в небольшом закуте с мансардным окном, я увидел две простые железные койки с постелями и перинами вместо одеял. Одну из них хозяйка указала мне, сказав, что на другой будет спать мой товарищ, мальчик Франц. Вечером, ложась спать, я его увидел. Это был бледный, болезненного вида белобрысый подросток. Он очень обрадовался моему появлению. У нас с самого начала установилась дружба. Его разговорчивость помогала мне осваивать немецкий язык, а ему нравилось жить на одном чердаке с иностранцем-руссом.
Была середина апреля. Курортный сезон еще не развернулся. Приезжих было еще мало, но подготовка к их приему шла очень оживленно.
На другой день после нашего приезда хозяева, которых я буду называть герр и фрау, усадили меня составить и написать печатными буквами на русском языке текст рекламного плаката: «Гостиница „Ганновер“. Говорят по-русски». Далее шел адрес. Я написал и сделал ошибку. Вместо «Ганновер» написал «Ханновер». На эту ошибку указал мне позднее кто-то из русских посетителей ресторана. Но о посетителях я расскажу ниже. А сейчас снова о себе.
Моя, бледного Франца и еще одного мальчика, шустрого черноволосого Карла, работа состояла с утра в уборке веранды и зала ресторана, покрытии столов белыми скатертями и сервировке их к завтраку. Когда часам к двенадцати веранда и зал наполнялись посетителями, которых мы называли гостями, начиналась горячая работа. Теперь мы, мальчики, обязаны были следить за тем, не нужно ли гостям подать какой-либо напиток.
Процедура приема гостей была такая: владелец герр Лешнер, перед сбором гостей умытый, причесанный, в отлично отутюженном сюртуке, бывал уже на веранде и радушно приветствовал входящих гостей, обмениваясь с некоторыми несколькими любезными фразами о погоде, поздравляя с приездом на курорт и выражая по этому поводу свою радость, или, если гость уже пробыл на курорте какое-то время, справлялся, как идет лечение и т. п., и приглашал к любимому гостем столику, а в это время у столика вырастал уже старший официант — привезший меня сюда из Петербурга Франц Лерл. Он быстро принимал у гостя или гостей заказ, записывая его на листке бумажки. Эту бумажку с заказом у него еще быстрее перехватывал рядовой официант и несся выполнять его, а перед столиком тут же возникал один из нас, мальчиков, смотря чей это был стол, и заботливо справлялся, чего бы господа желали пить. Именно «пить», а не «выпить», так как подавляющее большинство гостей были приезжие из разных стран на лечение курортные больные и в ресторан ходили не гулять и весело проводить время, а просто питаться здоровой, часто диетической едой.
Поэтому на вопрос мальчика, что подать пить, чаще всего следовал ответ: «Свежей воды» — или название какой-нибудь минеральной воды, реже — пива, и еще реже — пузырек, граммов 150, сухого вина. Такой крохотный графинчик назывался «пфиф» — «свистулька». «Пфиф вайн!» («Свистульку вина!») — и мальчик мгновенно летел, чтоб принести заказанное.
По уходе гостя мальчик должен проворно убрать со стола посуду, отнести ее в мойку и вновь подготовить стол для следующих гостей.
Часам к двум завтрак заканчивался. Зал и веранда пустели, со столов все убиралось. Встряхивались и перестилались скатерти, и служащие могли пообедать. На обед выдавалось по тарелке супа, затем второе — что-нибудь мясное или рыбное с гарниром. Хлеб к обеду каждому из нас по отдельности выдавала сама фрау Петер, отрезая от белого батона с тмином по небольшому ломтику, граммов по 75, что мальчикам, что взрослым — одинаково.
