Семен Гудзенко - Завещание мужества

Дочка у меня. Такая милая,
милая, как дети всей земли.
Землю полюбил я с новой силою,
новые мечты ко мне пришли.

Пусть же наши беды, наши трудности
будут для нее уже не в счет.
От грудного возраста до юности
сколько рек в пустыню потечет,
и ее ровесники зеленые,
из гнезда вспорхнувшие дубки,
выпестуют степь засолоненную,
выходят зыбучие пески.

Пусть же в каракумское безбрежие,
где и мне пришлось топтать песок,
с Каспия ветра ударят свежие,
из Амударьи свернет поток,
чтоб на зорьке девочка несмелая
собирала дивной красоты,
не от пота, не от соли белые,
не от крови красные цветы…

Дочку я свою назвал Катюшею
(это имя приберег с войны),
помня, как над реками, над сушею
были небеса опалены.

Вот она, еще не зная многого,
с полуслова понимает мать,
и посменно бабки нрава строгого
возят на бульвар ее гулять.

Скоро встанет на ноги и первые
в будущее сделает шаги.
Как боятся этого, наверное,
наши с нею общие враги!

И сегодня злей не потому ль они,
что с ее рожденьем я сильней,
что меня ни засухой, ни пулями
разлучить они не могут с ней —
с беззащитной, крохотною, милою,
без которой свет уже не мил,
для кого грядущее планирую,
для кого отстаиваю мир.

И она пытливо, с удивлением
из коляски смотрит на меня —
наше молодое поколение,
от рожденья сто четыре дня.

Я пришел в шинели жестко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
все, что полагается бойцу.

Для меня весна постлала травы,
опушила зеленью сады,
но опять из-за военной травмы
побывал я на краю беды.

Сон мой был то беспробудно жуток,
то был чутче гаснущей свечи,
жизнь мою спасали много суток
в белом, как десантники, врачи.

На Большую землю выносили
сквозь больницы глушь и белизну,
словно по завьюженной России,
первою зимою, в ту войну.

Смерть, как и тогда, стояла рядом.
Стыл вокруг пустынный, черствый снег.
Кто-то тихо бредил Сталинградом,
звал бойцов, просился на ночлег.

Все мои соседи по палате,
в белоснежных, девственных бинтах,
были и в десанте, и в блокаде,
и в других неласковых местах.

Мы врага такого одолели —
никому б его не одолеть,
на войне ни разу не болели,
а теперь случилось заболеть.

Наша воля делалась железной
с каждой новой битвой, с каждым днем.
Есть еще силенки,
и болезни
тоже одолеем и сомнем.

Я угрюмо зубы сжал до хруста,
приказал себе перетерпеть.
Незачем, пожалуй, править труса,
выбор небольшой: жизнь или смерть.

Медленно пошел я на поправку,
вытянули жизнь мою врачи,
как весною чахнущую травку
из-под прели добрые лучи.

Вопреки сомненьям маловеров
и наперекор всем, кто не ждал,
как тогда, в шинели жестко-серой,
на ноги я крепнущие стал.

И опять в больничном коридоре
я учусь ходить —
хожу смелей,
всем ходячим недругам на горе —
став и несговорчивей и злей.

Ждет меня любимая работа,
верные товарищи, семья.
До чего мне жить теперь охота,
будто вновь с войны вернулся я.

И снова жизнь.
Звенит капель.
И в переулочных глубинах,
за легкой дымкою апрель,
весь в зелени, на ножках длинных,
у отворенного окна
хохочет звонко вслед прохожим,
мальчишкам, на него похожим,
орущим, что пришла весна,
бредущим наугад по теплым
каменьям, вспененным ручьям,
увеличительные стекла
подставив солнечным лучам.
И я, пути не разбирая,
бреду по мокрой мостовой.
Опять весна, опять живой.
Милее, чем ворота рая,
мне дверь заветная одна.
Я снова у того порога,
где ждут меня, где жизнь моя.
И не тяжка моя тревога.
Дочь, не пугайся, — это я.
Меня встречают на пороге,
целуют, под руки берут,
и хоть не слушаются ноги,
хоть каждый шаг — и боль и труд,
иду, надеждой, окрыленный,
что дома и что вновь живу,
гляжу в окошко на зеленый
апрель, ворвавшийся в Москву.
Здесь всех начал моих начало,
здесь узел всех моих дорог.
Слеза упала, легче стало,
я на кровать свою прилег,
и наклонилась к изголовью
та с вечно молодым лицом,
мы с ней обручены любовью
покрепче, чем любым кольцом,
и губ ее прикосновенье
в меня вдохнуло столько сил,
что я бы камень преткновенья
хоть в тонну весом своротил.
Как прежде, сдержанна при третьем
(пусть даже это наша дочь).
Давай погасим свет и встретим
по-праздничному эту ночь.
Но я, как на войне солдаты,
боюсь загадывать вперед,
быть может, общая палата
меня уже обратно ждет,
Но даже если жизнь мгновенна,
я счастлив жить,
и вновь и вновь
твержу: да будь благословенна
жена, хранившая любовь.
…………………..
За окном апрельское ненастье,
теплое по-летнему уже.
Людям невдомек, что снова счастье
на высоком нашем этаже.

Как обманчива пустыня на рассвете!
Отутюжены все складки на буграх,
и раскачивает жаворонков ветер,
как бубенчики на шелковых шнурах.

И пески лежат — прохладные,
   немые.
Так и хочется побегать босиком!
И, величественно выгибая выи,
из райпо верблюды шествуют шажком.

Но солдат хороший чуду верит мало —
знает твердо он:
   пичуга отзвенит,
только выкатится из-за перевала
солнце, за ночь поостывшее, в зенит.
Обещает небо жаркую погоду —
разошлись без столкновений облака!

…Все получено старшинами к походу —
пуд добра идет на каждого стрелка.

А добро стрелку положено какое?
Трехлинейка,
   котелок,
     противогаз,
да баклажка,
да лопатка под рукою,
да в мешке зеленом суточный запас.

Шаг упрямый,
шаг тяжелый,
шаг походный.
По колено пыль,
   по пояс пыль,
     по грудь!
К сорока уже по Цельсию сегодня
подскочила обезумевшая ртуть.

Солнце тоже поднимается все выше —
над холмами,
над песками,
над полком.

«Трое суток лили ливни», —
   Таня пишет.
Ну, а разве ей напишешь о таком?
Третий месяц эта степь дождей не знала,
третий час пылишь, как проклятый, по ней!..

Федор Зыков от привала до привала
уставал все безнадежней,
   все сильней.
И казалось парню: ноги прикипели
к раскаленному песку —
   не отодрать!
И хотелось парню, словно на постели,
на бархане хоть немного подремать.

Старшина шагает рядом:
— Что, рябина,
долу клонишься, качаешься?
— Печет…
— Дай-ка мне твой карабин!
Два карабина
не сотрут мое старшинское плечо!
— Хорошо б сейчас с Папаниным на льдине!
Попрохладней вроде…
— Мудрая мечта!
— Ну, куда тут заховаешься, в пустыне?
Ни травинки, ни былинки, ни черта!
Тень какая от приспущенного стяга
и какая от штыков граненых тень?!

С теплым чаем алюминьевая фляга
оттянула, как свинцовая, ремень.
Строго-настрого приказано: не трогать
без команды лейтенанта —
   ни глотка!
…Припекает солнце намертво дорогу,
не щадит оно усталого стрелка.

А чаек во фляге плещется и манит.
Так и просится:
«Хлебни меня, солдат!»
Как неполитый кленочек, парень вянет
и поглядывает изредка назад.

Дымовой завесой пыль за батальоном:
закружило всех и все заволокло.
То, что было перед выходом зеленым,
просолилось,
   стало в лоск белым-бело!
Гимнастерки задубели на пехоте,
до железа не дотронешься рукой.

— Не мечтал гулять по этакой погоде!
— Говорят, что заночуем над рекой.
— Может, дождик вдарит, видишь, бродит
   тучка?
— Хорошо бы…—
   разговор ведут бойцы.
…Только скрюченная жухлая колючка,
да белеют вдоль дороги солонцы,
да по чистому уснувшему бархану
черепашьи неглубокие следы,
да на сотню километров ни стакана,
ни глотка тебе, ни капельки воды!

Шаг упрямый,
шаг тяжелый,
шаг походный.
По колено пыль,
   по пояс пыль,
     по грудь!
До пятидесяти градусов сегодня
поднимается расплавленная ртуть.

Старослужащие Цельсию не верят,
туркестанцев этой цифрой не возьмешь!
Всю пустыню, если надо, перемерят!
Жаль — без песни, но в песках не запоешь.

Вот идут они —
   винтовки за спиною, —
рукава по самый локоть закатав,
обожженные не солнцем, а войною
у днепровских или волжских переправ.

Не такое старослужащие помнят.
— Что вздыхаешь, Зыков?
— Трудно.
— Помолчи!
Обжигала нас война, а в этой домне
Туркестанцу как у тещи на печи!

Что им солнце беспощадное, валившим
с одного снаряда танки под Москвой?
Что им ветер обжигающий, ходившим
в штыковые на берлинской мостовой?!

Им легко в колонне двигаться пехотной —
был пожарче от Москвы к Берлину путь!

…Шаг тяжелый,
шаг упрямый,
шаг походный.
По колено пыль,
   по пояс пыль,
     по грудь!

В гору пушки выползают на мехтяге,
опустив к земле короткие стволы.
Не торопятся машины-работяги —
но уж тянут, как упрямые волы!

И, колеса из завала выгребая,
поднатужилась пехота:
— Ну, разок!
— Взяли!
   Разом! —
И машина боевая —
юзом,
   юзом,
     и пошла наискосок!
И умчалась.
Не слышны уже моторы,
только хруст песка —
полка тяжелый шаг.

…Где-то танки есть
и бронетранспортеры.
Есть полуторки в просторных гаражах!
Где-то — бог войны и чудо-самолеты.
Есть и вещи поновей у нас в тылах.
Но сегодня в одиночестве пехота
отрабатывает пеший марш в песках.
Отрабатывает выдержку и силу
в стороне от кишлаков, колодцев, рек —
там, куда отару редко заносило,
где не частым гостем пеший человек.

По дороге за колонной туча пыли.
Не заметил замыкающий солдат,
как в зеленом фронтовом автомобиле
генералы из дивизии катят.

Впереди сидит, плечом к плечу с шофером,
загорелый и обветренный старик.
Он за три десятилетия к просторам
государственной окраины привык.

Обошел он пять республик и объехал,
азиатское безбрежье пересек.
Гул шагов его хранит в ущельях эхо,
след сапог хранит разбуженный песок.

Он, как в юности, вынослив, непоседлив,
как на фронте, все спешит увидеть сам.
Он с бойцами по-отечески приветлив,
знает тысячи людей по именам!

К генералу обратиться можешь смело —
знают люди из полков и кишлаков,
что всегда и до всего в пустыне дело
депутату скотоводов и стрелков.

Приходи к нему и штатский и военный,
он на месте — даже в полночь приходи.
Как с отцом родным —
   прямой и откровенный
разговор неторопливый заводи.
И выкладывай, какая есть забота.
Если требуется помощь — попроси.
На открытие сельгэс или завода
генерала непременно пригласи.

Он приедет не для славы и почета,
не в президиуме время проведет.
Обойдет он территорию завода,
будто роту поверяет, не завод!

Для него всегда законы службы святы:
ищет смысл во всем — не только «внешний вид».
Потому, волнуясь, ждут его комбаты,
услыхав, что он на стрельбища спешит;
потому обеспокоен предколхоза
из соседнего со штабом кишлака;
потому в песках «не нашего» вопроса
нет для старого бойца-большевика!

Он вернется с заседания горкома:
ждут дехкане депутата своего,
ждет начштаба,
и с утра заждался дома
старый друг,
   что прибыл в отпуск из ПРИВО[2]

И полночи вспоминают генералы,
как от кушкинских редутов на Герат
интервентская орава удирала,
удирал английской армии отряд;
как влюбились в край
   (тогда пустой и дюнный)
два солдата из орловской стороны,
как мечтали жить всемирною коммуной
и мечте своей по-сталински верны.

…Вот он встал.
Усы свисают по-казачьи.
Как у старого учителя — пенсне.

— Генерал Багров приехал!
— Ух, горячий!
— И подвел же нас курянин! —
Как во сне,
вдруг увидел Федор Зыков генерала.
Дверца хлопнула,
идет к нему Багров:
— Поотстал, солдат? Нестрашно для начала!
— Первый раз иду!
— А может, нездоров?
— Нет, товарищ генерал, я не болею.
Я из Курска. Трудновато мне в песках.
— Понимаю. Хорошо б сюда аллею,
чтобы тень от лип да речка в камышах!
Значит, курский, Зыков, будешь? А района
ты какого?
— Ракитянского.
— Бывал…

…Генерал с бойцом шагают вдоль колонны.
— Письма пишешь?
— Нынче только отослал.
— Не родителю?
— Убит под Инкерманом…
— Говоришь, под Инкерманом? А отца,
ты скажи мне, Зыков, звали не Иваном?
— Да. Григорьевичем…
— У меня бойца
ракитянского, припомнил, так же звали.
Подкосил его у знамени свинец.
Мы с ним вместе в Черноморье воевали…
Слышишь, Зыков! А тебе он не отец?
— Это ж батя мой!
— Не может быть…
— Отец мне!
— Что же сын его на марше поотстал?
Видно, плохо разобрался ты в наследстве! —
И солдату улыбнулся генерал:
— Помни, Зыков: эти алые погоны
завещал тебе отец.
Учись, сынок!
— Есть, учиться!

Вдаль уходят батальоны.
И вернулся в строй смущенный паренек,
молча встал он под прославленное знамя
и пошел за ним вперед,
   вперед,
     вперед!

Старшина тогда сказал:
— Самосознанье! —
Горобцов кивнул:
— Теперь не подведет…

И живой стоял у парня пред глазами
в плащ-палатке,
   в каске
     батька-фронтовик.

Как Багров —
   был невысок,
     плечист,
       с усами.
Как Багров, спросил:
Что, малый, не привык?
Трудно, Федя? Я ведь знаю — трудно, Федя!
Завещал тебе отец нелегкий путь.
Но иного нет, сынок, пути к победе!
…По колено пыль,
   по пояс пыль,
     по грудь!

Полк в дороге от восхода до заката —
с каждым часом тяжелей походный шаг.
И в барханах сапогами отпечатан
не отмеченный картографом большак.

Вечереет.
И пустыня постепенно
остывает,
   отдувается,
     скрипит,
точно взмыленная лошадь, белой пеной
солонцовые излучины кропит.

Вечереет.
Перевернута страница.
И пески уже повиты синевой.
И по берегу реки молчит граница.
— Вот и край страны!
— Передний…
— Боевой!

Легко солдаты служат,
когда сердечно дружат —
читают письма вслух
от матерей из дома,
из школы, из райкома,
от девушек-подруг,
сойдясь под вечер в круг.

Легко солдаты служат,
когда в свободный час
с хорошей книгой дружат,
хорошему учась,
над каждою страницей
о действующих лицах
толкуют горячась.

Бывает, что о долге,
о славе спор зайдет.
И вдруг стихи о Волге
прочтет стрелковый взвод.

И образ сталинградца
все озарит огнем.
И будет взвод стараться
себя увидеть в нем!

…Не сходит солнце с неба
как днем, лучи разят,
да комары свирепо,
что «мессеры», звенят.
Но у арыка тесно:
лежит, сидит народ,
никто не встанет с места,
в палатку не уйдет.

Полроты у арыка —
сейчас не стирка там:
свела пехоту книга
к развесистым кустам.

Жить легче с умной книгой.
— Читай, земляк, читай!
В ней правда о великой
войне за милый край!

И слушают солдаты,
и мнится молодым
за горным перекатом
чужой фугасный дым.

— Как быть?
— Как в книге честной!
— Как жить?
— Как Кошевой!
— А если смерть?
— Так с песней!
— А рана?
— Снова в строй!

О книга!
Друг заветный!
Ты в вещмешке бойца
прошла весь путь победный
до самого конца.

Твоя большая правда
вела нас за собой.
Читатель твой и автор
ходили вместе в бой.

…Я видел в Туркестане,
как в предвечерье
полк
над книжными листами
задумчиво умолк.

Чуть губы шевелились, —
казалось, в страшный зной
в пустыне наклонились
солдаты над Десной,
   над Волгой,
   над Онегой…

У каждого стрелка
любимая есть книга,
родимая река!

…А я такую в жизни
еще не сочинил,
чтоб воин Коммунизма
в ней жажду утолил!

У старшины в каптерке,
в палатке на пригорке,
картинки на стене
из фронтового быта,
чтоб не было забыто,
что было на войне.

У старшины в каптерке,
где сладок дух махорки
и запах гуталина
от сказочных сапог,
в которых из Берлина
пришел в пустыню полк,
где обмундированье
лежит на стеллаже,
где есть всему названье,
все людям по душе, —
соленую от пота
боец одежку снял:
— Нарядным быть охота!

Кто чувство это знал?!

И сразу для героя
нашлись у старшины
отличного покроя
зеленые штаны,
мундир по лучшей моде,
знак гвардии на нем.

— Устал, герой, в походе?
— Под старость отдохнем, —
ответил Зыков басом.

В палатке старшины
курянин подпоясан
и с каждой стороны
придирчиво осмотрен,
ревниво обсужден,
как на осеннем смотре,
где скоро будет он.

…Веселый и опрятный,
спешит в райцентр солдат.
На нем мундир парадный
и пуговки горят,
на нем ремень, уставом
положенный бойцу.
И все на парне бравом
и кстати
   и к лицу!..

Стучат подковки звонко —
сапожник был мастак!
Заслушалась девчонка,
пошла, замедлив шаг.
А мальчики —
   те следом
бегут вперегонки:
— Гляди, Витюк, на этом
со звоном сапоги!

И даже два майора
довольны были им,
когда он вдоль забора
ударил строевым.

До парка недалече —
умерил Зыков пыл,
расправил шире плечи,
пилотку набок сбил.
И, отойдя в сторонку,
к тесовому крыльцу,
достал солдат суконку,
смахнул с кирзы пыльцу —
и в самом лучшем виде
пред публикой предстал.

Эх, если б это видел
товарищ генерал!

Сказал бы:
«Что я вижу!
Не узнаю орла!
Ну, подойди-ка ближе.
Как служба? Как дела?
Боишься, Зыков, марша?»

И Зыков бы сказал:
«Почетна служба наша,
товарищ генерал!
Хотя и трудновата,
да знаем, что нужна!»

…Но тут мечты солдата
нарушил старшина.

На старшине медали
за подвиг боевой
и прочие детали
эпохи фронтовой.

Он в том же направленье
из лагеря спешил.
Он Зыкова волненье
по-братски ощутил.
— Вдвоем повеселее! —
окликнул старшина.

…Вечерние аллеи.
Темнеет.
Тишина.

Прошли солдаты парком
солидно три кружка.
Один заметил:
— Жарко!
Другой:
— Хлебнем пивка.

…Багряного заката
в полнеба полоса.
В запасе у солдата
еще есть полчаса.

Прошли друзья к витрине,
где «Красная звезда»,
бывает, о пустыне
напишет иногда.
Потом пошли на почту —
и Павел Головко
рассказывал про дочку,
вздыхая глубоко:
— Курносая солдатка!
Ей там не до отца:
все ходит в марш по кладкам
от тына до крыльца…

На почте описали
друзей,
   жару,
     песок.

Всем родичам послали
привет на двадцать строк.
И передали милым
поклон от трех взводов.

Жаль, кончились чернила
и не хватило слов!

…Легко солдаты служат,
когда сердечно дружат —
читают письма вслух
у старшины в каптерке,
в палатке на пригорке,
сойдясь под вечер в круг;
у старшины в каптерке,
где сладок дух махорки,
картинки на стене
из фронтового быта,
чтоб не было забыто,
что было на войне.

А на войне, бывало,
идешь,
   идешь,
     идешь.
Ни хаты, ни привала —
болото,
   ветер,
     дождь…
Но приказали — значит
и день
   и ночь
     иди!
И щей не жди горячих —
бой жаркий впереди!

А на войне дружили
(всегда бы так дружить!)
и дружбой дорожили
(нельзя без дружбы жить!).
И Головко, парторга,
прикрыл в бою дружок.
Под сердцем гимнастерку
дружку свинец прожег…

А на войне победа
не сразу к нам пришла —
четыре знойных лета
большая битва шла.
Бесстрашно и сурово
дрались фронтовики.

…Так будет,
   если снова
пойдут на нас враги!

Остужен жаркий воздух
в кленках,
в карагачах.
И полог в крупных звездах
у сопок на плечах.

О старшине заходит
беседа у солдат:
— Он прослужил в пехоте
все десять лет подряд.

— Душевный он.
— Бывалый!
— Толковый человек.
— Толковый? Это мало!
Он, знаешь, лучше всех…
— Он был под Сталинградом
в тот самый важный год!
— С таким я, если надо,
готов в любой поход
пойти без остановки!
— Надежный он у нас…

…Час самоподготовки —
учебы строгий час.

Нет, орлы,
пехота не забыла
силу сокрушающего ИЛа,
не забыли мы,
как в час атаки
на прикрытье
выходили ЯКи,
как бомбили,
как долбали гадов,
аж земля
ходила от раскатов;
как в щебенку
превращались доты
после этой творческой работы!

Нет, друзья,
пехота не забыла,
как прямой наводкой
пушка била,
как входила
в дело корпусная,
как шумела
буря навесная,
как трудились
пушкари на славу,
извергая огненную лаву!

Нет, герои,
мы не позабыли,
как в завесах
снега или пыли
по таежным трактам,
по шоссейным,
по весенним травам,
по осенним —
танки шли,
ломая оборону,
танки шли
к Хингану или Грону,
танки шли
с границы до границы.
Танки мыли
в Эльбе гусеницы!

Нет, бойцы,
пехота не забыла,
что связисты —
это тоже сила!
Пол-Европы вымеряв
и Азии,
знаем толк
в бесперебойной связи мы,
понимаем смысл
поддержки с моря,
видим друга верного
в сапере,
помним ход
днестровского парома
и минеров знаем
в годы грома!

Уважаем нашу медицину —
докторов
и медсестер веселых,
выносивших нас,
взвалив на спину,
врачевавших нас
в сожженных селах!

И хотя
без лишнего восторга,
признаем
заслуги военторга.

Ну, а нас,
а матушку-пехоту,
к дальнему привыкшую походу,
и в атаку прямо с ходу,
с места,
при поддержке
мощного оркестра —
музыки военного сезона —
приданного нам дивизиона,
тоже помнят
все друзья по фронту,
уважают
спутники по флоту,
признают
приоритет за нами,
нас, простых,
чеканят на медали.

Под одно
мы собирались знамя!
Под одним —
врага мы побеждали!

В армии —
как в боевом ансамбле —
сыграны все трубы и гармони,
сыграны орудия и сабли,
танки вездеходные и кони,
малые саперные лопаты,
и в одном строю с броневиками,
толом начиненные гранаты
и штыки, граненные веками!

За броней
машины многотонной,
под водой,
высокой и студеной,
в небесах
или в тени орудий —
были наши братья,
наши люди!

Их дыханьем
были мы согреты,
уходя в разведки
и секреты.
Их поддержке
были благодарны,
атакуя
батальон ударный.
Им спасибо —
их глазам лучистым,
их сердцам открытым и бесстрашным!
Слава понтонерам
и танкистам,
слава боевым артиллеристам —
всем соседям,
всем солдатам нашим!

…Отслужив сполна четыре года,
рядовым пришел я из похода.
Мне в бою, как честному солдату,
командир полка вручил награду.

И от имени друзей походных —
от солдат,
   фронтовиков пехотных —
я хочу напомнить тем, которым
мы уже не раз напоминали:
только им нужны
   да их конторам
годы бури,
   крови
     и печали.

Мой народ
к святой работе призван —
мой народ
на стройках Коммунизма!

И солдат
чеканят на медали
в память
о походе и победе, —
для того они и побеждали,
чтобы мирно жить на белом свете,
чтобы шире хлебные просторы,
чтобы больше чугуна и стали,
чтоб не мины, а руду саперы
щупом намагниченным искали,
чтоб согласно плану
степи покрывалися лесами.

…Не смотрите из-за океана
мутными недобрыми глазами!

Мой народ
на стройках Коммунизма.
Мой народ
его построить призван!
И хранят покой моей державы
от Амура и до Уж-реки
зоркие и чуткие заставы,
сильные и славные полки.