Сыновий лес на берегу, белый песок, белые барашки, синяя вода, синее небо. Свобода! Вот физически ее еще можно почувствовать в редкие минуты счастья в этой стране.
………
Я веду тебя на могилу моего друга, погибшего в прошлом году: ты должен сделать эскиз надписи на камне. Памятника еще нет. Холмик в цветах, и деревянный крест над ним. Я сажусь в траву по одну сторону могилы, ты — по другую. Молчим. Это тихое деревенское кладбище, полное деревьев, цветов и птиц.
С криком пролетает над нашими головами ворона и роняет перо. Оно, кружась по спирали, опускается вниз и падает возле тебя. Ты поднимаешь его и протягиваешь мне над могилой. Я вставляю перо в волосы, мы поднимаемся и уходим. Нас ждут друзья.
………
Утром расцвел клен, а к вечеру пошел снег. Падает и застревает в желто-зеленых зонтиках. Взбитые сливки в золотых бокальчиках, Золушкин бал.
Звонил муж и сказал, что клен уже снова цветет. «Как же это — без меня?»
………
Однажды в Ириновке мне очень захотелось, чтобы ты приехал. Я шла по дороге под гору. Вдруг мимо меня проехала изукрашенная машина — цветы, шарики, куколки. Свадьба. «Хочу красный шарик и хочу, чтобы ты приехал»,— подумала я. В ту же секунду от машины оторвался красный шарик и полетел назад, прямо ко мне в руки.
Дома я не отдала шарик детям, а привязала его к раме окна и все на него поглядывала. Когда через час я увидела в окне тебя, идущего по тропинке к нашему саду, я ничуть не удивилась.
………
Однажды мы должны были доставить Б. один важный документ. Нас «пасли» от самого дома. Восемь часов мы уходили от преследователей, дважды возвращались в центр города почти от самого дома Б., живущего на окраине.
На Сенной мы почувствовали себя «чистенькими». Но не хотелось рисковать важной бумагой (Ох! Документ в защиту Трифонова!), и мы решили побродить по старым улицам, по Екатерининскому каналу.
— Давай зайдем к Раскольникову! — предложил ты.— А вдруг сегодня дверь окажется открытой?
Все знают эту «дверь в каморку Раскольникова», но она всегда заперта, и мало кто верит, что за ней действительно была комната, а не обыкновенный чердак.
Подошли мы к дому Раскольникова и видим: он поставлен на ремонт. Окна заколочены, ворота закрыты на цепь с большим замком. Ты подошел, потрогал цепь, толкнул ворота — и они медленно отворились: замок не захватил одной из половин. Мы вошли во двор, свернули к заветной лестнице. С тайным предчувствием чуда поднялись к чердачной двери. Остановились.
— Ну? — сказал ты.
Я тронула дверь, и… она распахнулась!
За дверью сияло солнце. Из-под наших ног с писком взлетела стая голубей и закружилась над нами.
От дверей прямоугольником лежали толстые почерневшие доски. На правой половине они были стоптаны наполовину. Значит, здесь все-таки была комната! На правой стороне — остатки стены, на левой — развалины печки. Дом начали разбирать, сняли крышу — вот откуда солнце в каморке Раскольникова!
Когда мы уходили, ты вдруг остановил меня за руку и показал глазами на край чердака: вся крыша была по периметру обтянута веревкой с красными флажками. Облава!
На следующий день арестовали Трифонова, а там пошло и пошло!..
Совсем молодая девушка, осмелившаяся не скрывать своей дружбы со мной, сразу же оказалась в центре внимания моих мелких надзирателей: на нее донесла комендант общежития Айна Яновна Лубганц. Беднягу подвергли незаконному обыску, а затем вышвырнули из общежития на улицу. Я в это время уже давно лежала в больнице и могла помочь ей только советами. Пошла моя Галина по инстанциям: к начальнику паспортного стола, к начальнику милиции, в городской отдел КГБ. «На каком основании меня выгнали на улицу?» — спрашивает. Никакого ответа, никто ничего не знает. Вернее, все знают, что прописать назад нельзя, а вот почему — никто толком объяснить не может. Играет тихая музыка КГБ, все под нее пляшут кто во что горазд. Еще противнее, когда в этой тайной вакханалии беззакония участвуют женщины.
Я отправилась на день из больницы и пообещала этой Айне Яновне разрешить вопрос с Галкиной пропиской, а заодно и с незаконным обыском через генерального прокурора. Сама Галка тоже многое обещала. Прописали — но в другое общежитие. По соседству с Женей Пашниным…
У Жени тоже пропадает половина писем. Мы думаем, что это проделки местной кагебни. Я теперь посылаю ценные письма с уведомлением о вручении. Приходят очень миленькие уведомления: «Письма имеются в наличии… в почтовом отделении таком-то». А зачем мне их наличие в таком-то? Мне нужно, чтоб они были в наличии у моих друзей. Вот выйду из больницы и начну их трясти. Сколько было горя и обид из-за пропавших моих грамот! И ведь воруют все подряд, даже мою, простите, любовную переписку! Ох, и крохоборы…
Опять «ехать — не ехать»!
И до сих пор я все спрашиваю себя, уеду ли я на Запад после ссылки? Теперь, когда мне грозит год заключения в лагере, а затем отбывание ссылки заново, получается, что я освобожусь вместе с последним из наших — с Олегом Волковым, которому осталось сидеть 6 лет и 3 месяца. Тогда я уже вправе буду думать об эмиграции.
Свободы хочу до смертной тоски. Очень хочу родить еще одного сына и вырастить его в свободном мире. Годы и силы еще позволяют об этом мечтать. Пугает другое: никто из наших еще оттуда не возвращался. А вдруг я в Париже затоскую по Летнему саду так же, как тоскую здесь, в Воркуте? Отсюда я могу вернуться, в крайнем случае сбежать. Но и здесь ностальгия тяжела: говорят-то не по-русски, а по-советски. Одни воспоминания остались!
Я в Вандомском лесу
Пил березовый сок.
Хотя бы на час попасть на Жуковскую. Да что там — на Сенатскую, к Петропавловке, на Литейный, черт побери!
Но вот я слепну. Так что же, так я никогда и не увижу Больших бульваров, не увижу Афин и Рима? Если через шесть лет я ослепну совсем — а ведь ослепну в этих краях, непременно ослепну, чтоб только не видеть этих лиц! — куда же мне тогда ехать? Все так еще неясно…
Россия, Лета… лотерея!
Родина, свобода, счастье, честь.
Половина там, половина — здесь.
Ленинград — Воркута, 1976—1977
Эти последние абзацы вписываются накануне воркутинского суда, после которого я, вероятно, отправлюсь набираться опыта дальше.
Условно-досрочное освобождение.
«Подогрев» — продуктовая передача.
