Но вот из девочки-приживалки выросла барышня. Княгиня-тетка стала по-своему намечать устройство ее судьбы. Обещала приданое при условии полной покорности. Конечно, о собственном мнении или о своем выборе и речи не было! Сватали Наташу то за состоятельного полковника, то за некоего молодого офицера, да еще увлекся было Наташей Егор Герцен, брат Александра по отцу.[6]
От всех этих тревог, препятствий и опасностей, волновавших ссыльного Александра, уже считавшего Наташу бесповоротно своей, любовь только крепла. Наконец следует в 1838 году перевод Герцена из Вятки во Владимир благодаря заступничеству поэта Жуковского.
Рискуя грозными для ссыльного последствиями, Александр Герцен тайком кидается из Владимира в Москву для первого свидания с любимой, разумеется, тайного. Следует полоса непрерывных хлопот, хитростей, обходных маневров и… с помощью друзей удается оформить Наташины документы, действительные для венчания. Снова Герцен тайком мчится в Москву по Владимирскому тракту, встречается в Перове с невестой, тайком покинувшей дом тетки, везет ее в ямщицкой тройке в свой Владимир на Клязьме и с разрешения архиепископа владимирского и суздальского Парфения венчается с Натальей Захарьиной в маленьком храме Ямской слободы, в трех верстах от города.
Пошли материально суровые будни молодоженов. Им предстояло еще добиться прощения родных, построить свое несложное хозяйство и готовиться к той деятельности, для которой был рожден Герцен. Ведь Белинский скоро узнает его лично и скажет: «У тебя страшно много ума, так много, что я не знаю, зачем его столько одному человеку…» «Мы смело можем поздравить публику с приобретением необыкновенного таланта в совершенно новом роде». А про молодую жену Герцена Белинский высказался так: «Что за женственное, благороднейшее создание, полное любви, кротости, нежности и тихой грации! И он стоит ее!»
Владимир на Клязьме знаменит своим расположением на Печерней горе, подобно Киеву. Это был один из живописнейших городов средней России, еще не отсеченный тогда железнодорожным хозяйством от речной поймы. Он утопал в вишневых садах и зелени, славился древними архитектурными памятниками — соборами. На Герцена особенное впечатление производил Дмитриевский, одноглавый, пластичный и задумчивый в своем белокаменном кружевном узоре. Герцен встретил среди губернских деятелей сочувственное отношение и впоследствии вспоминал владимирский период своей жизни как счастливую полосу, которую мало омрачали даже материальные неудобства и трудности: отец на первых порах не увеличил небольшого вспомосуществования — одна тысяча рублей в год, — установленного для сына-холостяка. Жалованье же на службе в губернаторской канцелярии было ничтожно мало.
«…Так бедствовали мы и пробивались с год времени», — вспоминал позднее Герцен. Жизнь во Владимира, несмотря на бедность, потекла радостно. Вскоре смягчился и отец, простил своему Шушке самоволие, похищение невесты (к тому же двоюродной сестры), тайный брак и нежелание всецело посвятить себя деловой карьере.
Ибо накопленные жизненные наблюдения в Перми, Вятке и Владимире, служебные разъезды по губерниям, долгое путешествие по этапу и встречи с необыкновенными людьми, радости первой любви, рождение сына Александра, хлопоты о разрешении жить в столицах, ближе к редакциям, театрам, друзьям, университету — все это наполняло жизнь до краев, торопило, звало к перу, не давало покоя.
И молодой служащий губернской канцелярии Александр Герцен пишет свои автобиографические «Записки одного молодого человека». Через два года они появляются на страницах лучшего тогдашнего журнала «Отечественные записки». Работы у Александра выше головы: набрасывает статьи, руководит редакцией «Губернских ведомостей», исполняет поручения владимирского губернатора Куруты. Иван Эммануилович Курута, образованный и умный человек, будущий сенатор, отнесся к молодому ссыльному с дружеской симпатией.
Летом 1839 года благодаря отличным отзывам владимирского начальства с Герцена снимают полицейский надзор, он посещает Москву и получает во Владимире новую должность — чиновника по особым поручениям при губернаторе. В декабре того же 39-го года он впервые побывал в Петербурге. Первые шаги его в этом городе — к Исаакию, Зимнему, на Сенатскую площадь… Он пришел к Медному Петру в самый день 14 декабря, через 14 лет после тех событий, что «разбудили ребяческий сон его души»…
…С Невы мело метельным ветром. Торцы мостовой скрывал глубокий снежный пласт, но кое-где снег сносило вьюгой, и казалось, что пороша только-только прикрыла алую кровь. Всадник на скале, серея над площадью, по-прежнему скакал во мглу, и чудилось, что вся она полна тенями. В фонарном луче мелькнуло тонкое лицо с курчавыми бакенбардами, край цилиндра… Ни с кем не сравнимое лицо автора великой поэмы. Живое, ясноглазое, истинно царственное, недосягаемо высокое, медленно бледнеющее, измученное болью, презренной болью от презренной пули… Поэт дружил со всеми, кто здесь, на этой снежной площади, первым восстал против самовластья, и все они любили его. Имени его гореть рядом с их именами!
Однако обо всем, что именно происходило на площади 14 лет назад, ходят пока лишь слухи, обнародовано, же очень мало. Сколько войска выстроили декабристы, как держал себя Николай, были ли у повстанцев хоть небольшие реальные шансы на успех, как растерялись власти, что делали вожди восстания, почему их упрекают в нерешительности, кто вызывал артиллерию и заставил слать братоубийственные залпы по своим… Все это обсуждается тайно и ждет своего историка, поэта, исследователя. Материалы секретной следственной комиссии держатся в строгой тайне, оглашенный приговор краток и ничего не раскрывает. Как удивился и как был бы горд 27-летний Герцен, если бы сквозь мглу и метель смог увидеть собственное будущее и узнать, что именно сам он и сделается этим историком, и поэтом, и исследователем декабристов! Что именно он приподнимет завесу тайны, первым напечатает в «Вольной русской типографии» и материал следствия, и рассказы о судьбах мучеников великой шеренги, спрятанных во глубине сибирских руд…
Власти уже успокоились, полагая, что повешенные обречены вечному молчанию за безвестными своими могилами, а сосланные каторжники и их героические жены принуждены молчать заживо: им запрещено все — переписка, свидания, возвращение. Дети их не имеют права носить фамилии отцов. Какая невыносимая, жгучая тайна! Она стучала в сердце Искандера, когда он тихо шагал мимо Зимнего дворца (отстроенного вновь после страшного пожара 1837 года), словно обходил невидимые шеренги декабристского каре на площади!..
