«…войдя в комнату, называемую дежурной, я нашел князя Зубова, сидящего в углу; толпа придворных удалялась от него, как от зараженного, и он, терзаемый жаждою и жаром, не мог выпросить себе стакана воды. Я послал лакея и подал сам питье, в коем отказывали ему те самые, кои сутки тому назад на одной улыбке его основывали здание своего счастья; и та комната, в коей давили друг друга, чтобы стать к нему ближе, обратилась для него в необитаемую степь»[78].
Вывод, к которому пришел Ф. В. Ростопчин, неутешителен:
«Все люди, любя перемену, думали найти в ней выгоды, и всякий, закрыв глаза и зажав уши, пускался без души разыгрывать снова безумную лотерею слепого счастья»[79].
Не только придворная знать ловила момент. Военные и чиновники спешили разведать пути, открывающиеся к возможным выгодам. И уж если становиться на эти пути, то надо было бы 10 ноября не дежурить по полку, а выяснять, как оно всё может сложиться, нащупывать полезные связи, напоминать о себе нужным людям, возможным благодетелям. Василий Пушкин был чужд каких-либо искательств. И коль скоро приказом по полку он был назначен на 10 ноября дежурным, то он этот приказ и выполнил. То есть от службы не отказывался, на службу не напрашивался.
Из чего еще состояла служба В. Л. Пушкина? Наверное, это учения и смотры, парады, несение караула. Как он к этому относился? На этот вопрос нам поможет ответить стихотворение его племянника.
Когда стало близиться время к окончанию Лицея, А. С. Пушкину вдруг пришла фантазия пойти в гусары, и конечно же — в гвардейский полк. Если отец и дядя служили в гвардии, то и он, Александр Пушкин, должен пойти по их стопам. Это было в 1817 году. По свидетельству первого биографа А. С. Пушкина В. П. Анненкова, «добивался он у отца позволения вступить в военную службу, в Гусарский полк, где уже было у него много друзей и почитателей. Начать службу кавалерийским офицером была его ученическая мечта, сохранившаяся в некоторых его посланиях из лицея. Сергей Львович отговаривался недостатком состояния и соглашался только на поступление сына в один из пехотных гвардейских полков»[80]. Тогда лицеист обратился за советом к дяде Василию, своему «Парнасскому отцу»:
Скажи, Парнасский мой отец,
Неужто верных муз любовник
Не может нежный быть певец
И вместе гвардии полковник?
Ужели тот, кто иногда
Жжет ладан Аполлону даром,
За честь не смеет без стыда
Жечь порох на войне с гусаром
И, если можно, города? (I, 250).
Юный поэт полагал, что «дней наших всякий певец» поклоняется Беллоне, Музе и Венере, то есть богиням войны, поэзии и любви: это его святая троица, его «святая вера». А. С. Пушкин ссылается на «Русского Буфлера» — поэта и офицера, участника войны 1812 года К. Н. Батюшкова, который был приятелем В. Л. Пушкина (французский поэт маркиз Станислав Буфлер, с которым сравнивается К. Н. Батюшков, был гусарским полковником, участвовал в военных кампаниях), и на «Дениса храбреца», то есть на поэта и гусара Д. В. Давыдова (и его хорошо знал Василий Львович). Ответ дяди-поэта, который тоже отдал дань военной службе, интересен для нас во многих отношениях:
Ты скажешь: «Перестань, болтун!
Будь человек, а не драгун;
Парады, караул, ученья —
Все это оды не внушит,
А только душу иссушит,
И к Марину для награжденья,
Быть может, прямо на Коцит
Пошлют читать его творенья.
Послушай дяди, милый мой:
Ступай себе к слепой Фемиде
Иль к дипломатике косой!
Кропай, мой друг, посланья к Лиде,
Оставь военные грехи
И пятистопные стихи» (I, 250–251).
Дядя ставил племяннику в пример И. И. Дмитриева, автора стихотворения 1794 года «Ермак», творца стихотворной сказки 1791 года «Модная жена», поэта,
Который, милостию Бога,
Министр и сладостный певец,
Был строгой чести образец,
Как образец он будет слога (1,251).
С И. И. Дмитриевым В. Л. Пушкин познакомился в Петербурге во время своей службы в Измайловском полку. И. И. Дмитриев служил тогда в Семеновском полку. Он давно тяготился военной службой, желая жить жизнью частного человека, посвятить себя поэзии, но только в 1796 году смог уйти в долгожданную отставку. Правда, ему пришлось военную службу поменять на статскую. В 1810 году И. И. Дмитриев был назначен членом Государственного совета и министром юстиции; он ревностно исполнял свои обязанности, оставаясь притом стихотворцем, стихи которого Василий Львович, как и многие его современники, признавал образцовыми.
Министр, поэт и друг: я все тремя словами
Об нем для похвалы и зависти сказал.
Прибавлю, что чинов и рифм он не искал,
Но рифмы и чины к нему летели сами[81].
Под этими стихами к портрету И. И. Дмитриева, сочиненными в 1810 году его ближайшим другом Н. М. Карамзиным, мог бы подписаться и Василий Львович.
Итак, стихотворное послание к дяде племянника-лицеиста, в котором сказались семейственные отношения, житейская ситуация выбора жизненного пути, литературные пристрастия двух поэтов, — это еще и маленькая энциклопедия, перечень тех авторов, кто
…бранную повесил лиру
Меж верной сабли и седла (I, 252).
И — что для нас в данном случае особенно интересно — свидетельство, пусть поэтическое, но в то же время, как нам представляется, весьма достоверное, об отношении Василия Пушкина к военной службе:
Парады, караул, ученья —
Все это оды не внушит,
А только душу иссушит.
О парадах, караулах, учениях дядя знал не понаслышке, мог рассказывать племяннику на основании собственного опыта. Однако было бы неверным полагать, что во время действительной службы в Измайловском полку Василия Пушкина занимало только это. В Петербурге были у него и радости, и развлечения.
3. Петербургские развлечения
В те дни, как все везде в разгулье:
Политика и правосудье.
Ум, совесть и закон святой
И логика пиры пируют,
На карты ставят век златой,
Судьбами смертных пунтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, музы, боги — пьяны,
Все скачут, пляшут и поют[82].
Разгулье гвардейцев не имело границ: пьянствовали по кабакам, дебоширили в борделях, рубились на саблях, самозабвенно предавались картежной игре, пугали мирных обывателей (разбитые окна — чуть ли не самые невинные их шалости).
