Что касается более внешних качеств “Истории” Юма, то они несомненно блестящи и были главной причиной того успеха, который эта книга имела и в Англии, и за границей. Стиль Юма превосходен: ясное и живое изложение, представляющее картинные описания, блещет остроумными характеристиками и многими интересными комментариями. Этими достоинствами своего исторического труда Юм сильно подкупал современников в свою пользу. Гельвеций восхищался философским духом и беспристрастностью шотландского историка и уговаривал Юма привести в исполнение оставленную им мысль написать историю церкви. “Сюжет достоин такого автора, и автор достоин такого сюжета”,– писал Гельвеций. Такого же высокого мнения об “Истории” Юма был и Д'Аламбер.
В заключение прибавим, что если юмова “История Англии” теперь мало читается благодаря тому, что по интересу и верности взглядов она уступает другим, более новым сочинениям, все же книга эта навсегда останется замечательным литературным памятником и превосходной иллюстрацией философских мнений и тенденций Юма.
Наследие, оставленное Юмом в области философии, настолько значительно и важно, что знаменитый шотландский философ имеет все права на внимание и интерес к нему со стороны нас, людей XIX века. Своим скептическим методом, своим старанием все проверить, обосновать и доказать, Юм создал настоящий переворот в умозрительных науках и положил начало новой философской школе, которая до сих пор в рядах своих последователей насчитывает великие имена самых выдающихся философов и психологов. Для подтверждения сказанного достаточно упомянуть Джона Стюарта Милля, Бэна, Герберта Спенсера, так называемых сенсуалистов – в Англии; представителей позитивизма Огюста Конта, Литтре и Лаффита – во Франции; наконец, Канта, этого творца критического метода,– в Германии. Правда, “великого кенигсбергского мудреца” (Канта) считают обыкновенно противником Юма благодаря тому, что он опровергал теорию причинности, установленную шотландским философом; но несомненно и то, что как содержание, так и метод изложения юмовой философии побудили Канта к созданию его доктрины; мало того, в учениях обоих философов можно найти много общего. Сама цель главного сочинения Канта “Критика чистого разума” по существу своему та же, что и цель юмова “Трактата о человеческой природе”. Критицизм Канта и скептицизм Юма, расходясь в частностях, сходятся в главном – в стремлении указать предельность нашего познания в том мире явлений, который открывается нам путем опыта. Разве не ясен отголосок самых заветных мыслей Юма в следующих, например, словах Канта: “Величайшая и, быть может, единственная польза всякой философии чистого разума есть польза исключительно отрицательная, так как эта философия представляет собою орудие не для расширения познания, но для его ограничения; вместо того чтобы открывать истины, она довольствуется скромной заслугой предупреждать заблуждения” (Kant. “Kritik der reinen Wernunft”).
Легко ли довольствоваться такой ролью судьи и критика, неуклонно обнаруживающего все красивые самообольщения людей и предостерегающего их от дальнейших вредных мечтаний – это другой вопрос. Мы уже приводили из “Трактата” Юма те горячие строки, в которых юный философ жалуется на невозможность успокоить чем-нибудь положительным свой ум, разгоряченный и измученный необходимостью только опровергать и отрицать... Видеть вещи в их истинном свете, разрушать иллюзии, не быть способным к головокружительным увлечениям, возносящим нас за пределы возможного,– все это в высшей степени полезно и плодотворно, но недешево и обходятся эти драгоценные качества тем, кто вырабатывает в себе такое критическое отношение к окружающему миру. Юм, по самой природе своей спокойный, прозаический, любознательный, проницательный, последовательный и правдивый, подходил как нельзя более на роль исследователя мысли, во все вникающего и ничем не увлекающегося. По свойствам ума своего он был не из числа тех, которые говорят о себе: “Тьмы горьких истин нам дороже нас возвышающий обман”. Обман, ложь были для него тем мраком, который “противен уму, равно как и зрению”. Для умственного просветления своего и своих ближних работал Юм всю жизнь и создал себе незабвенную характеристику, превосходно выраженную следующими словами Адама Смита: “Вообще как во время его жизни, так и после смерти, он представляется мне личностью настолько приблизившейся к идеалу истинно мудрого и добродетельного человека, насколько это возможно для слабой человеческой природы”.
Если задача критика состоит в том, чтобы понять и затем объяснить читателям разбираемое им литературное произведение, то про биографа можно сказать, что существенною частью его труда должно быть старание вполне уяснить себе нравственный облик описываемого им деятеля и ответить на вопрос: почему именно теми, а не другими стремлениями и трудами характеризовалась жизнь его. Тогда в глазах читателей все духовное наследие, оставленное нам великим человеком, примет характер чего-то неизбежного, разумного и понятного, а не случайного и вызывающего лишь крайнее изумление; тогда и к самому биографу возникнет большее доверие, а к его словам и оценкам – больший интерес, чем в том случае, когда он ставит точку там, где кончается изложение добытых им фактов, и воздерживается от комментирования их.
Вот почему нам хотелось бы сделать посильную попытку объяснения того, что за тип имеем мы в лице Дэвида Юма, тем более что его деятельность, проникнутая очень определенным и цельным характером, обусловливалась его темпераментом, склонностями, вкусами,– всем, что называется духовной природой человека.
Нам уже приходилось упоминать о том досадном пробеле, который встречает биографа, обращающегося к детским годам и первоначальному воспитанию Юма; таким образом, обходя молчанием первые жизненные впечатления и условия развития ребенка Дэви, мы прямо переходим к тому юноше, углубленному в свои размышления и страстно преданному книжным занятиям, каким Юм был в шестнадцать-семнадцать лет. Странный и в то же время простой это был тип! Всего более I поражают в юном Дэвиде сухая рассудительность не по летам, желание мыслить, а не мечтать, порывы к философии, а не к поэзии, наконец, такая неспособность увлекаться, восхищаться и любоваться, что эта черта доводила Юма до полного равнодушия ко “сему прекрасному. Пусть это будет недостатком, пусть такую натуру называют неблагодарною и жалкою в эстетическом отношении, зато энергичный, сильный темперамент тем ярче, тем заметнее проявил себя в другой сфере. Юм не был способен к работе воображения, которое, зачастую едва цепляясь за действительность, затем возносится над ней и в результате создает что-либо прекрасное, но порою лишнее, обманчивое и потому вредное. Не к тому направлял Дэвида его пытливый ум: действительность была для него прежде всего предметом изучения; ему все хотелось разобрать, понять, доказать, прочно обосновать, и потому – вещь замечательная – в семнадцати– восемнадцатилетнем возрасте он протестует против гипотез и выдумок, слишком часто фигурирующих в сфере науки. Будь Юм малоодаренным, дюжинным человеком, холодность его темперамента, отсутствие фантазии и эстетических склонностей казались бы проявлением вялости, безличности и полной неинтересности субъекта. Но в оригинальной и сильной натуре будущего философа способности не глохли и не замирали, они лишь приняли необычное для юного возраста направление, с тем чтобы более или менее постоянно держаться этого направления всю жизнь. Не будь Юм так прозаичен, спокойно рассудителен и наблюдателен, вряд ли написал бы он в сравнительно раннем возрасте замечательный философский трактат; не будь он так неспособен обольщаться и восхищаться, не проверяя своих впечатлений, вряд ли мог бы он так последовательно и неуклонно держаться одних и тех же взглядов в течение всей своей жизни, почти исключительно посвященной философским занятиям; наконец, проницательность и наблюдательность Юма сослужили ему великую службу и в его сношениях с людьми. Разве не удивительны, в самом деле, прямота, неуклонная честность, стойкость и прочность симпатий, которыми характеризуются все отношения Юма к близким ему людям. Не восхищаясь без меры, не создавая романических иллюзий в начале знакомства, он тем самым избавлялся от печальных разочарований и сетований впоследствии; исключение составляет лишь его столкновение с Руссо, да и то за шотландского философа говорит в данном случае исключительная, ослепительно талантливая личность Руссо.
