Диагноз — костный туберкулез. Выход один — операция — таков приговор врачей. В октябре Петр Антонович привез дочь в хирургическую клинику Киевского университета. Профессор Ринек, который осмотрел Лесю, не вызвал у нее симпатии. Как свидетельствует один из современников, он напоминал кондора из иллюстраций к книге Жюля Верна «Дети капитана Гранта». Поседевшая голова крепко сидела на длинной красной шее, чисто выбритое лицо с горбатым носом, и впрямь напоминавшим клюв. После разговора с Петром Антоновичем профессор подошел к Лесе. Его глаза, еле заметные из-под тяжелых век и мохнатых бровей, внимательно всматривались в удрученную пациентку. Затем он спросил:
— Как зовут тебя и сколько тебе лет?
— Двенадцать с половиной. Зовут Леся.
— Мы решили оперировать твою руку. Может быть, придется удалить одну-две маленькие косточки. Боишься?
— Боюсь.
— Но ведь не оперировать нельзя — под угрозой вся рука. И не только… Не надо бояться, больно не будет. Позже немного будет болеть… Сделаю все, что смогу, чтоб было хорошо дочери и племяннице моих друзей по университету. Ты помнишь своего дядю — Михаила Драгоманова?
— А как же. Часто его вспоминаю.
— Пишешь?
— Нет. Не смею. Может, у него времени нет возиться с моими письмами.
— Напрасно. Вот вылечим тебя — и пиши. Не забудь передать ему мой привет — скажешь, от шулявского Гиппократа, он догадается.
Леся поблагодарила профессора, теперь он стал ей ближе и симпатичнее.
Операция прошла удачно. Рука зажила. А пальцы так и остались искалеченными. Теперь пришлось навсегда распроститься с мечтой о музыкальном творчестве. Но хотя Леся уже не в силах заниматься композицией, музыка сыграла огромную роль в ее литературных опытах, всегда была верной сестрой-советчицей. В тяжкие минуты жизни музыка утешала, гасила отчаяние, разгоняла тоску.
Обращаясь к своему фортепиано, как к живому, близкому другу, поэтесса писала:
С тобой делилась я своей тоскою,
Тебе вверяла горе и печаль.
В нем находила отраду, когда плакала и рыдала, когда «горе предугадала, что тучей встанет на пути моем!». Фортепиано помогало рассеять «тяжелый туман», и тогда
Прекрасный мир рождался предо мной,
И мне надежды радугой сияли,
Летел далеко дум крылатый рой…
Мой друг! Минут с тобою светлых, чистых
Я больше знала средь тревог своих.
От этих струн — любимых, голосистых —
Рождалось много лучших дум моих.
Заглушённая, стреноженная стихия все же давала о себе знать. Она, как эхо, время от времени звучала в ее поэтическом литературном творчестве. Мечта, не осуществившаяся в нотах и партитурах, возрождалась в гибкости, пластичности и музыкальности поэтических строк.
Кроме операции, Леся тяжело переживала еще одно событие: разлуку с ближайшим и преданным другом — старшим братом Михаилом. До сих пор, сколько она себя помнила, вся ее жизнь протекала в едином русле с братом — сердечным и добрым, советчиком и защитником. Но всему приходит конец. Успешно выдержав вступительные экзамены за пятый класс гимназии, Михась покинул Колодяжное. Нежная, трогательная дружба продолжалась, но это была уже дружба на расстоянии.
Навсегда закончилась и учеба с учителями-репетиторами. Сестры и братья (всего их у Леси было пятеро) закончили гимназию, высшие учебные заведения. Лишь она одна самостоятельно, практически без посторонней помощи, получала образование. Источником знаний были книги и только книги.
После операции руки Леся круглый год оставалась в Колодяжном. Михась уехал в гимназию, и теперь Леся была старшей среди детей. Помимо чтения, увлекалась вышиванием, нередко рисовала, проявляя при этом недюжинные способности. А с приходом весны, когда боль в руке приутихла, Леся занялась одним из самых любимых дел — выращиванием цветов. Рыхлить почву, высевать семена, поливать, приобщать ко всему этому малышей — «майских жуков», как их называли в семье, — все это привлекало и поглощало Лесю.
К сожалению, лето 1884 года было, пожалуй, последним, когда она могла не очень жаловаться на свое здоровье. Весной следующего года туберкулез снова пошел в атаку — на этот раз обрушился на правую ногу. Боль не давала и шагу ступить. Врачи посоветовали испробовать лечение водами источника Друскеник (Друскининкай, вблизи Гродно). Полуторамесячные соленые ванны нисколько не помогли. Малоэффективными оказались и старания киевских врачей весной 1886 года, когда Леся пролежала в больнице почти два месяца.
Летом 1888 года родители решили свезти Лесю к морю. Чувствовала она себя получше, и как раз кстати пришло письмо из Одессы от Михаила Комарова — хорошего знакомого, который пригласил Косачей в гости.
Июньским утром на Одесском вокзале колодяженских путешественников (мать и дочь) встречало семейство Комаровых: молоденькая, ровесница Леси, Маргарита, одиннадцатилетняя Галинка (впоследствии поэтесса Галина Комарова) и сам Михаил Федорович, нотариус по должности и страстный библиограф и библиофил по призванию. «Лесе он был интересен прежде всего как автор первой прочитанной ею книги — «Беседа о земных силах».
Благодаря неугомонному характеру Комарова Леся буквально за неделю освоилась в незнакомом городе. Комаров жил здесь сравнительно недавно, но ориентировался получше некоторых старожилов. Остановится у какого-нибудь здания, едва заметно улыбнется в свои пышные казацкие усы, слегка прищурит глаза и спрашивает:
— Как вы думаете, кто жил в этой гостинице шестьдесят четыре года назад?
Несколько секунд немая сцена, затем кто-то отвечал:
— Адам Мицкевич.
— А вот и нет. Александр Пушкин. Отсюда он был сослан в село Михайловское.
Вскоре Косачевны, как называли их все знакомые, близко сошлись с семьей Комаровых. В Маргарите Леся нашла подругу, умного, правда, своеобразного собеседника и неизменного спутника в прогулках по морскому берегу.
Когда в первый раз перед Лесей вдруг распростерлось море, ей показалось, что все исчезло: смотри вверх, вниз, прямо — везде небо. Небо, и ничего больше нет. Черное море… Веками воспевали его поэты — от Овидия до Пушкина и Шевченко. Это она хорошо знала. И все же была потрясена таким зрелищем.
Маргарита рассчитывала на подобный эффект (выбрала дорогу к морю, чтобы оно открылось взору неожиданно) и с плохо скрываемым любопытством посматривала на подругу. Но Леся не видела и не слышала ничего, кроме моря. Звенели слова Надсона, как аккомпанемент ее чувствам:
