«Черт знает что! — неприязненно подумал я. — Этого еще не хватало: из летчиков артистов делать!»
— Итак, будем готовить артистов, — сказал Гусаков, заглянув в какую-то бумажку. — У меня расписание. Сегодня что у нас? Понедельник? В четверг всем полком собираемся в клубе смотреть и слушать выступление первой эскадрильи. В субботу слушаем вторую, а в воскресенье — третью.
Командир окинул нас смешливым взглядом.
— Как вам это нравится? — И, не дав нам опомниться, встал. — Ну вот и договорились! Можете идти и готовиться…
И выпроводил нас за дверь. Мы разошлись — ошарашенные и злые-презлые. Но приказ есть приказ, его надо выполнять. И тут уж возразить было нечего!
Я прислушивался к себе. Какое-то одно из моих «я» бунтовало, выкрикивая возражения, а другое, уже деловито засев в углу, — соображало. И этому «я» понравилась манера ставить задачи перед комэсками. Во всяком случае он нас не унизил, поступил как со взрослыми. Если бы стал растолковывать да разжевывать, было бы хуже, а тут — соображайте сами!
И я почувствовал интерес. Тут уж на карту ставилась честь подразделения. Первая эскадрилья должна быть первой! Так надо ставить перед ребятами вопрос! Но времени было мало, и нужно спешить.
Решаю: сначала пойду к сержантам — к стрелкам и радистам. Народ веселый, молодой. Потолкую с ними.
Иду. Не иду, а ползу, перебирая руками колья плетней. Грязь по колено. Темь — хоть выколи глаз. Брешут собаки. Помыкивают коровы, и где-то сонно гогочут гуси.
Мой поздний приход приятно удивляет ребят, уже готовящихся спать. У них душновато и тесновато. На стене — две керосиновые лампы. Нары в два этажа, соломенные подушки и матрацы. Но чисто, несмотря на уличную грязь.
Сажусь на нары, вынимаю записную книжку, и меня тотчас же окружают. Выкладываю им задачу. Морунов тут как тут, вьется вьюном. Он заводила, и я, поднимая его авторитет, то и дело обращаюсь к нему.
— Найдутся у нас артисты?
Сначала растерянно замолчали: вроде бы и нет, а потом, подумав, стали предлагать:
— Князев поет и на гитаре играет.
— А Одинцов на балалайке.
— Петров играет на трубе. А труба есть?
— Есть труба, и барабан есть, и контрабас.
— Контрабас? Да на контрабасе Ермаков умеет!
— А Семенков читает стихи!
Все почему-то смеются, а я готовлюсь записать.
— Чего вы смеетесь? — спрашиваю. — Кого он читает, Пушкина?
Ребята хохочут:
— Не записывайте, товарищ командир, он читает Баркова!
Хохочу и я. Уж очень контрастное сравнение!
И вообще-то уж одно это было здорово: вот так, вместе обсуждать программу выступления. Я предупреждаю:
— Ребята! Вторая и третья эскадрилья тоже готовятся. У них времени больше, они лучше могут сделать. Мне не хотелось бы, чтобы наша эскадрилья была на последнем месте.
Ребята загорелись: «Уступить первое место — ни за что!» Решили: завтра же с утра и начать репетицию. Роль конферансье единогласно поручили Морунову. Он мастер: и пантомиму может, и дирижировать оркестром, и шутки отпускать.
Утром собираю офицеров. Здесь реакция несколько другая. Раскачивались долго. Стеснялись. Потом постепенно вошли во вкус, и артистов набралось хоть отбавляй.
Техники тоже внесли свою лепту. Замковой принял на себя общее руководство. И вся эскадрилья загорелась одним интересом — дать хорошую программу! А время не терпело: по сути дела осталось два дня. Стрелки с радистами вывесили лозунг: «В кратчайший срок дадим отличную программу!»
Не обошлось без шпионажа. Из второй эскадрильи появились лазутчики, но Морунов их быстро обнаружил и с позором выставил. Объявили бдительность. Готовились втайне, даже меня не пускали.
Наступил день смотра. Клуб битком набит народом: и наши, и местное население. Шумно, празднично. Колышется старый латаный занавес неопределенного цвета, и что-то громыхает за сценой. Две керосиновые лампы освещают зал. Настроение у всех — театральное.
Появилось начальство: командир полка, замполит, начальник штаба. Их усадили в отведенное место. Ударил гонг, и сразу же наступила тишина. Скрипя немазаными блоками, начал раздвигаться занавес, но застрял на полдороге и задергался. И я уже стал досадовать на неудачное начало, да тут выскочил какой-то юркий человечек во фраке с фалдами, в цилиндре, схватил обе половинки, стянул их вместе, заверещал пронзительно:
— Не открывайте! Не открывайте второго фронта! Иначе нам хана!.. — Повернулся, извиняясь, к зрителям, свободной рукой снял цилиндр, скорчил рожу, раскланялся, смешно дрыгнув ногой. — Пардон! Не хана, а крышка!
Зрители грохнули смехом, зааплодировали. С разных концов зала восторженно закричали:
— Васька, давай!
Я пригляделся — Морунов! Вот это да-а-а! Ну и талантище! Спас положение!
На сцене ударили в тарелки, артиллерийским громом прокатился барабан. Занавес раздвинулся, Морунов расшаркался, раскланялся и представил публике артистов джаза «первого в истории полка!»: три аккордеона, труба с валторной, две гитары, балалайка и барабан с тарелками.
И то ли обстановка была необычная, праздничная, то ли в самом деле ребята хорошо сыгрались, но каждый номер оркестра награждался взрывом аплодисментов, а чудачества Морунова вызывали такой хохот, что кое-кто из зрителей доходил до икоты, а это, в свою очередь, смешило весь зал.
Были номера и грустные, навеянные темой войны, и лирические, и комические. Радист из экипажа Алексеева, Михаил Ломовский, сопровождаемый барабаном и тарелками, выступил с пантомимой: «Как экипаж бомбардировщика летит на боевое задание». И это было так блестяще проделано во всех лицах, что зал то замирал в напряженной тишине, то охал, то разражался хохотом.
Я смотрел и слушал с восхищением. Я хохотал и шмыгал носом от волнения и гордости за своих славных ребят, но в глубине души своей ощущал какую-то неудовлетворенность собой. Бросая ревнивые взгляды на хохочущих командира полка и замполита, я с горечью думал: «Ну неужели ж нужно во все тыкать тебя носом, как слепого котенка?! Сам-то не мог додуматься до этого?!»
Концерт закончился. Все расходились, уставшие от работы и от смеха, но очень, очень довольные.
— Хорошо, хорошо, молодцы! — растроганно говорил Гусаков. — Ну, теперь очередь за второй эскадрильей. Трудно им будет, трудно.
Самодеятельность! Это была прекрасная находка, отличный выход из скуки.
А линия фронта двигалась на запад без нашего содействия, и это было обиднее всего. Мы летали, но мало: прижимала нас непогода: туманы, низкие облака. А тут еще шалят какие-то бендеровцы. Расправляются по ночам с сельскими активистами, терроризируют население, обстреливают из лесу взлетающие самолеты.
