Так, Поэль Карп, ленинградский писатель и переводчик, часто выступавший в «Книжном обозрении» с публицистическими статьями, осуждавшими национализм и антисемитизм, получал десятки писем с отборной бранью в свой адрес, с угрозами и требованием убраться наконец «в свой сраный Израиль» – иначе ему несдобровать. Он подал официальную жалобу в ленинградскую прокуратуру, после чего ему сообщили, что его дело передано в КГБ для дальнейшего расследования и в случае необходимости с ним свяжутся. Он так больше ничего и не услышал о своей жалобе, а лишь упрочился в своем подозрении, что приложенное к жалобе письмо с угрозами вернулось к собственным инициаторам – в КГБ. И Поэлю Карпу, как и многим другим, пришлось убедиться в том, что эта новая волна антисемитизма именно в данный момент пришлась более чем кстати некоторым деятелям на самом верху.
Подобные письма – не важно, были они неким пробным камнем или показателем более чем снисходительного отношения властей к такого рода документам, – давали им возможность ослабить и подавить зарождавшиеся в российском обществе демократические силы, к которым относилось немало евреев. Попытка переворота в августе 1991 года, фиксировавшая абсолютную несостоятельность горбачевской перестройки (по меньшей мере внутри страны), подтвердила пессимистический настрой людей, подобных Карпу, столь же однозначно, как и бунт консервативных и реакционных сил в московском Белом доме и их успешная выборная кампания несколько лет спустя. И даже если на выборах они выступали не единым фронтом: националисты, питающие симпатию к фашистам, и неисправимые старые коммунисты, использующие примитивные антисемитские праинстинкты части населения, – все они отличались друг от друга только на словах.
Примерно в это же самое время я снова познакомился с немцем – первым (если не ошибаюсь), кто прибыл уже из объединенной Германии. Это был кинорежиссер Томас Куфус. Он приехал из Западной Германии и принадлежал к более молодому поколению, которое войны не испытало, и, быть может, еще и поэтому он очень энергично приступил к работе по сбору материала для фильма о Ленинградской блокаде. На Ленинградском кинофестивале он представил свой фильм, который назвал «Моя война» и который произвел на меня глубокое впечатление. Я почувствовал серьезность, и глубину, и честность, с которой этот молодой немец подошел к своей работе. И все это в конечном счете способствовало тому, что я отказался от своей первоначальной сдержанности, которая прежде всего была результатом незавидного опыта, приобретенного мной в прошлом с западногерманскими посетителями Ленинграда (как правило, бывшими солдатами германского вермахта, которые испытывали своего рода ностальгию по Ленинграду: наконец-то они воочию могли увидеть то, что когда-то рассматривали издали, со своих позиций, сквозь стереотрубы).
И Куфуса тоже интересовал Ленинград тех блокадных лет, но совершенно на иной лад. Его – кинодокументалиста – интересовали жизнь и положение гражданского населения в блокированном городе. Об этом он задумал фильм и попросил меня помочь ему в качестве переводчика и советчика в подборе людей, которые пережили блокаду и которые могли бы рассказать перед камерой об этих девятистах днях. Он надеялся также с моей помощью просмотреть в открывшихся архивах старые советские киноматериалы тех лет. Это тесное и со временем по-настоящему товарищеское сотрудничество с режиссером нередко отвлекало меня от моих собственных проблем. Разговор перед камерой, в который мне удалось вовлечь моего старого учителя Владимира Григорьевича Адмони и – в конце концов – даже мою тещу Риту Моисеевну Гуревич, которая вначале отбивалась руками и ногами. Встреча со старым ленинградцем, ныне почетным гражданином Санкт-Петербурга Михаилом Михайловичем Бобровым, который во время блокады маскировал золотой шпиль Петропавловского собора, чтобы лишить пилотов германских бомбардировщиков заметных целей, и который ради нас еще раз совершил восхождение в башню собора. Полет на вертолете, который показал мне весьма удручающим образом, как обветшал и разрушился такой дорогой мне город. Вид Ленинграда сверху вызвал во мне буквально физическую боль.
Три зимних месяца длились съемочные работы для фильма. На это время я поселил Томаса Куфуса, который хотел поближе познакомиться с условиями жизни в городе и поэтому отказался от проживания в гостинице, в типичной ленинградской коммунальной квартире, где бабушки – некоторые из них пережили страшную немецкую блокаду – обращались с ним, молодым немцем, как со своим внуком. А когда он в необычные для него ленинградские холода простудился, они выхаживали его горячим молоком, медом и издревле проверенными домашними средствами, пока не поставили на ноги.
После завершения работы над фильмом мы показали его в Доме кино ленинградцам, которые детьми или взрослыми пережили блокаду. И они засвидетельствовали, что фильм был честным, далеким от всяких приукрашиваний и легенд, которые советская пропаганда с самого начала свила вокруг судьбы города. Ведь советским документалистам – прежде всего во время войны – всячески препятствовали: нельзя было показывать подлинную ужасающую правду о блокаде города. Как рассказала нам бывшая ассистентка одного из тогдашних документальных кинорежиссеров, каждый четверг они обязаны были демонстрировать отснятый материал первому секретарю обкома КПСС в Смольном. Тот все просматривал и выносил вердикт. И вот иногда, после душераздирающих эпизодов с жертвами холода, голода и обстрелов, он распекал и осыпал ругательствами режиссера: «Я тебя, сукин сын, кормлю, а ты мне не показываешь ничего, кроме трупов!» Имя этого партийного деятеля в Смольном (сытого и пьяного, в то время как в городе от голода умирали без числа и без счета ленинградцы) было Андрей Жданов. Именно он требовал от режиссеров лакированных и приукрашенных кинокадров о героическом городе и его героических защитниках, а все остальное ничтоже сумняшеся отвергал. Как бы он оценил фильм «Блокада» немецкого режиссера Томаса Куфуса, можно предугадать.
Часто и много я беседовал с Томасом Куфусом в эти месяцы в нашей квартире. Мы говорили о его дальнейших планах. Были единодушны в том, что и после отбытия Томаса на родину мы будем оставаться в контакте. Вели разговор о Германии, России, о моем становившемся с каждым днем все более шатким положении в этом городе и в этой стране перед лицом весьма неопределенной обстановки.
Я не был, правда, больше евреем в Советском Союзе – был теперь, как мои родители и мои бабушки и дедушки, евреем в России. Но что изменилось за все эти десятилетия? Уже в начале перестройки Горбачев (чтобы показать, вероятно, что он демократ и противник антисемитизма, а с другой стороны – утихомирить определенные слои населения) привел статистику, из которой было ясно, что доля евреев в Советской стране ничтожна и составляет всего 0,69 процента. Но это не путало планы антисемитов всех мастей и не мешало далее утверждать, что в науке, культуре, прессе имеется более десяти процентов евреев, а отсюда делать заключение, что пора вновь вводить в университетах и институтах процентную норму для евреев, чтобы оградить и уберечь русский народ от объевреивания.
