А ее поведение, весь ее настоящий, воистину женский, русский, светлый характер выражается в еще одном случае, который запомнила дочь, Наталия Леонидовна.
Однажды, летом 1979 года, она пришла к матери и увидела над кроватью листок с надписью из шести букв: «НЖНСУМ».
— Мама, что это у тебя написано? — спросила Наталия Леонидовна.
Татьяна Михайловна улыбнулась и пожала плечами.
— Папа догадался, о чем тут? — не унималась дочь.
— Нет.
— А Лёна? — спросила Наталия Леонидовна о своей сестре.
— Тоже нет.
— …А я поняла, что ты написала. Потому что я тебя хорошо знаю. Здесь написано: «Не жаловаться. Не скулить. Умереть молча».
Татьяна Михайловна умерла от рака 18 сентября 1979 года. Так как и приказала сама себе: молча, без жалоб, с необыкновенным достоинством.
Через четыре месяца после смерти жены у Леонова тоже обнаружили рак.
Все видевшие его тогда вспоминают, что писатель был очень спокоен, не выказывал и малейших признаков волнения.
Жизнь без жены казалась ему настолько бессмысленной и пустой, предположила как-то Наталия Леонова, что даже печальный (и вполне предсказуемый — в 81 год!) исход операции казался благом.
Леонов тогда обратил внимание, как линию жизни на его ладони пересекают две резкие черты. Первая оказалась болезнью жены, а вторая — его болезнью.
Но после этих разрывов линия жизни была длинной и ровной.
Так и случилось.
7 января — в Рождество! — 1980 года ему сделали операцию, отрезали едва ли не половину желудка — и по-прежнему сильный организм всё перенес.
Леонов похудел, стал вновь, как в юности, что называется, поджарым — но все-таки оправился.
Его младшие сотоварищи по литературе, навещавшие писателя и в те годы, и даже десятилетием спустя — то есть когда Леонову было уже за девяносто, — помнят очень крепкое его рукопожатие, быстрые движения, нестариковскую какую-то ловкость и, конечно же, стремительный и саркастичный ум.
Он стал быстро сдавать только в последние два-три года жизни.
А тогда, в 1980-м, 7 сентября, Леонов едет на празднование 600-летия победы на Куликовом поле, упоминавшееся нами чуть выше. Ненадолго вернувшись в Москву, в том же сентябре Леонов вместе с дочерью Наталией отправляется в Болгарию, где участвует во Всемирном парламенте народов за мир, проходившем с 23 сентября в Софии, и следом — в Третьей международной встрече писателей, проходившей там же с 28 сентября.
Повстречался, конечно же, и с Вангой.
Спросил у ее сестры Любы, что же его не предупредили о скорой смерти самого близкого человека, на что Люба сказала:
— Как же вы говорите, что вас не предупреждали… Ванга посылала вам в подарок одну кофейную чашку, а не две. Вы должны были догадаться, что скоро останетесь один.
Леонов поверил этим словам.
Год спустя, в 1981 году, общий знакомый и Ванги и Леонова, Любен Георгиев, навестил писателя в Москве.
Леонид Максимович просил его при встрече с Вангой поинтересоваться, что сказала Ванга о его «Пирамиде».
Любен ответил:
— Передаю дословно: «Вижу, что он держит в руках не одну, а две книги».
— Вот как! — обрадовался Леонов. — Это правда! Эти две книги — фактически оба варианта моего незаконченного романа! И два, оба — в машинописном виде, потому что почерк у меня очень мелкий и неразборчивый, я и сам-то не всегда разбираю свои каракули…
Опережая события, скажем, что «Пирамида» действительно вышла при жизни Леонова в двух томах. И это были не два варианта, а один, и законченный.
В 1982 году Леонов с дочерью Наталией вновь вылетел в Болгарию, где общался с Вангой последний раз.
По совету Ванги Леоновы привезли ей горсть земли с могилы Татьяны Михайловны. Растерев землю в руках, Ванга сказала, что нельзя было убирать комнатный цветок, который та любила.
Леоновы действительно вынесли из квартиры слишком больший фикус филодендрон, столь любимый Татьяной Михайловной.
— Сколько я еще буду работать над романом? — спросил Леонов.
Она подняла вверх ладони, раскрыв пальцы, и он понял этот жест как ответ — десять лет.
— Что ждет Россию? — спросил Леонов.
— Не бойся, что бы ни случилось, Россия сохранится как яйцо в воде, — ответила она.
Между тем этому яйцу в кипятке предстояло скоро лопнуть.
Возвращаясь от Ванги, вспоминал Леонов, он зачем-то зашел в магазин игрушек. И вдруг увидел идущего на задних ногах, жуткого какого-то для игрушки, коня — такого же, как увидел во сне в ночь перед началом войны. Смотрел на него долго и оторопело.
В последние годы жизни Шолохов все чаще вспоминал, говорил о Леонове.
Валентин Осипов писал в дневнике: «Навещаю Шолохова в больнице. Совсем плох: глаза тусклы, движения замедленны, говорит с трудом. Однако обманывает внешний вид: как только устроился в кресле и дымнул сигаретой, так завязался долгий разговор. Один из узелков в этом разговоре — “Как там Леонов?”»
И так — всякий раз.
«Рассказываю, что издательство “Художественная литература” затевает “Библиотеку классики” — миллионными тиражами. У него сразу же вопросы: “Советские будут? <…> А Леонов?”»
Еще одна запись: «…Заинтересованно, хотя никогда не были друзьями, расспрашивал о Леонове, о том, в частности, пишет ли, работает ли? Задумчиво — так запомнилось — воспринял мой рассказ, что Леонов в каждый том своего переиздаваемого собрания сочинений вносит значительнейшие поправки и вставки».
Едва ли хоть один из них видел себя хранителем и пастырем своей страны, но с годами, чувствуя приближение неминуемой смерти, они становились все более внимательны — хоть и с дальних расстояний — друг к другу.
Как сказал однажды Леонов с горькой усмешкой: «…По мере обрастания окладистой бородой я стал с особо-тревожной приглядкой производить по утрам перекличку ближайших моих современников — все ли в сборе, налицо: покуда — они, дотоле и я».
В предчувствии ухода Шолохова Леонов мог особенно остро ощутить свое одиночество. Это ж сколько случилось поколенческих смен на его веку! Сначала ушли поэтические корифеи Серебряного века, чьи стихи почитал или любил, — Блок, Брюсов. Следом те, кто был немногим старше самого Леонова: Есенин, Фурманов. Прорядили в 1930-е тех, с кем работал бок о бок: Буданцев, Ясенский. Был целый ряд литераторов, погибших в войну, как Афиногенов, или не доживших до ее конца, как Алексей Толстой. Неожиданно рано в послевоенные годы ушли те, с кем связывали сложные отношения: Фадеев, Пастернак, Всеволод Иванов. Не осталось тех, с кем был рожден в один год, о чем Леонов, безусловно, знал: Платонова, жившего в России, и Набокова, жившего вне ее. И поспешно начало уходить поколение тех, кого совсем вблизи наблюдал добрые полвека: Константин Федин, Константин Симонов… Не говоря о родившихся, когда Леонов уже держал перо в руках, — и на его же глазах перегоревших несказанно скоро: тот же Федор Абрамов, тот же Василий Шукшин — за обоими он пристально смотрел… А всего — сотни и сотни имен! Тех, кому жал руку, тех, кого видел…
