Сии радостные строки, освободившие нас от всякого сомнения о действительном пребывании всех наших пленных в Матсмае, прочитаны были мною на шканцах всей команде. К лучшему удостоверению многие из служителей сами читали их и признали руку обожаемого своего начальника, за что с восклицанием изъявили искреннюю благодарность почтенному Такатаю-Кахи. Всей команде дано было выпить по целой чарке водки за здоровье тех друзей, которых в прошлом лете мы почитали убитыми, и все готовы были на тех берегах окончить и свою жизнь.
При сем случае тайшо сообщил мне и свою великую радость. Он получил от сына своего из Хакодаде письмо, и вот каким странным образом начальник ему оное доставил. По японским законам всякий подданный, возвратившийся из чужого государства, не может ни с кем иметь никакого сообщения. Начальник острова призвал его к себе отдать наше письмо для доставления нам, а его письмо он, прохаживаясь по комнате, будто нечаянно выронил из кармана, как простую бумагу, и, не оборачиваясь назад, дал время и случай Такатаю-Кахи оное поднять. Умный тайшо тотчас догадался и, нимало не затрудняя начальника, поднял письмо и положил к себе в карман. В оном письме сын извещал его о весьма выгодных приобретениях по коммерческим его делам. К числу десяти его судов построено еще два больших. Мать его и любезная супруга тайши, о жизни коей в Камчатке он сомневался, живы, но удрученная печалью супруга сделала обет отправиться на поклонение по всей Японии к знаменитейшим угодникам. В сие пилигримство она вскоре по получении известия о несчастии его вступила и теперь совершает. Один богатый человек, верный его друг, коль скоро получил печальную об нем весть, все свое имение роздал бедным и сделался пустынником, скрывшись в отдаленные горы.
Какой пример истинного дружества! Просвещенные европейцы, вы почитаете японцев коварными, злобными и мстительными, чуждыми сладчайших чувств дружества. Нет! Вы заблуждаетесь! В Японии есть люди, достойные имени человека во всем смысле сего благородного названия, и великие национальные добродетели, коим подражание не сделает нам стыда, а паче доставит большую похвалу.
Я сказал доброму Кахи: «Ты богатейший человек, ибо имеешь такого друга». – «Да, – отвечал он, – я счастлив, имея двух друзей». – «Двух! – промолвил я. – Какое множество!» Сия мысль чрезвычайно ему понравилась. В том же письме упомянуто, что во многих церквах друзья его совершали несколько дней особые служения о благополучном его возвращении. Сын заключает свое письмо тем, что как он был предметом разговоров по всей почти Японии, то общее мнение всех было, что ежели Бог сохранит его жизнь в России, он непременно будет возвращен, и для Японии последуют счастливые перемены. Утверждаясь на сем мнении, он (сын) не сомневался о его прибытии в Кунашир и отправил заблаговременно письмо, долженствующее много его утешить. Этот день был для меня наиприятнейшим в жизни. При отъезде нашего японского друга на берег команда изъявила желание прокричать ему: «Ура!» Что и было с восторгом исполнено.
26 июля Такатай-Кахи по приезде на шлюп уведомил нас партикулярно, что из Матсмая пришла почта, и в ответ на наше письмо едет сюда на императорском судне первый по матсмайскому губернатору начальник, при нем курилец Алексей и один из наших пленных русских. По мнению Такатая-Кахи, наш русский не мог быть офицер, как мы было все заключили, а верно матрос.
По времени отправления судна из Матсмая ему должно было сегодня или завтра сюда прийти. Через несколько часов было усмотрено, что оно приближается к заливу. Такатай-Кахи признал его по красному шарообразному знаку на парусе императорским судном. Корпус его был весь выкрашен красною краскою, борты завешены полосатою материею, на корме развевались три флага, каждый с особенным изображением; в кормовой же части утверждены были четыре большие пики с какими-то чернеющими на вершинах перевязками (по числу таких пик в Японии познается чин того, перед кем их несут). Из селения навстречу императорскому судну выезжали байдары под флагами. Каждая байдара подавала особый свой буксир, и все рядом буксировали оное судно к селению. При наступлении темноты нельзя нам было заметить, какая на берегу сделана была церемониальная встреча прибывшему начальнику. Такатай-Кахи, уезжая на берег, дал верное слово завтра к нам побывать и объяснить нам, по какой причине приехал сюда начальник.
В следующий день увидели мы его идущего вдвоем. Самого Такатая-Кахи мы тотчас узнали по привязанному к его сабле белому платку. В рассматривании другого также недолго затруднялись. Как они шли рядом, то высокий его рост по временам совсем заслонял от наших взоров малорослого нашего, но великого друга Такатая-Кахи. Все сказали, что идет один из наших пленных матросов. Здесь я не могу не описать той трогательной сцены, которая происходила при встрече наших матросов с появившимся между ними из японского плена товарищем. В это время часть нашей команды у речки наливала бочки водою. Наш пленный матрос все шел вместе с Такатаем-Кахи, но когда он стал сближаться с усмотревшими его на другой стороне речки русскими, между коими вероятно начал распознавать своих прежних товарищей, то сделал к самой речке три большие шага, как надобно воображать, давлением сердечной пружины, и оставил по крайней мере в девяти хороших японских шагах нашего малорослого Такатая-Кахи.
Тогда все наши матросы, на противной стороне речки стоявшие, в изумлении нарушили черту нейтралитета и бросились чрез речку вброд обнимать своего товарища по-христиански. Бывший при работе на берегу офицер меня уведомил, что долго не могли узнать нашего пленного матроса: так много он в своем здоровье переменился! Подле самой уже речки все воскликнули: «Симонов!». Он, скинув шляпу, кланялся, оставался безмолвным и приветствовал своих товарищей крупными слезами, катившимися из больших его глаз. Сия, трогательная сцена была возобновлена, когда он приехал на шлюп. Я первый, с ним поздоровавшись, спросил только о здоровье всех оставшихся наших пленных в Матсмае. Он отвечал: «Слава Богу, живут, хотя не так здоровы, особенно штурман опасно болен!» Долее удовлетворять любопытству расспрашиванием о моем друге Василии Михайловиче Головнине я не смел, видя с каким нетерпением команда желала его принять в свои дружеские объятия.
С приехавшим на шлюп почтенным Такатаем-Кахи сошел я в каюту. Он объявил мне, что прибывший в Кунашир первый по матсмайском губернаторе чиновник Такахаси-Сампей поручил ему сообщить мне особые пункты, вынул памятную свою книжку и прочел следующее:
«Такахаси-Сампей свидетельствует свое почитание камчатскому начальнику и извещает его, что вследствие полученного от него в Матсмае письма обуньио-сама (губернатор) предписал ему поспешить отправлением в Кунашир, куда прибыл на российском военном корабле камчатский начальник, для изъявления к такому высокому званию должного внимания и сообщения предварительных пунктов по предмету освобождения всех русских. Такахаси-Сампей по чувствам своим крайне сожалеет, что японские законы не позволяют ему иметь в здешнем месте личных с камчатским начальником переговоров. Принимая большое участие в трудах, коим офицеры и команда российского военного корабля подвергаются вторичным приходом к острову Кунаширу для освобождения своих соотечественников, и соболезнуя о случившемся с ними неприятном происшествии, привез он с собою с позволения матсмайского обуньио одного из пленных русских. Для лучшего обо всем удостоверения своих соотечественников ему позволено каждодневно навещать российский корабль с условием возвращаться к ночи в селение. Такахаси-Сампей просит камчатского начальника принять избранного для переговоров доверенного Такатая-Кахи представляющим его лице, ибо он объявил, что свободно объясняется с камчатским начальником».
