математикой, с ее сложными числами, что-то да значащими в нашем мире, с мелкими кистями и целыми крупными гроздьями цифр, похожих на смородину и виноград, этой аналитической державой, этим дробящимся, множащимся и возводимым в какую-то степень простором, прибежищем для особого склада умов, бескрайним полем для мыслительной, для творческой деятельности, для дерзости и трезвости, для реальности и фантазии, этим открывающим неизвестные, новые дали, пространством, в котором всегда хорошо и привычно, как дома, себя чувствовал и великолепно ориентировался Хлебников, человек, написавший, помимо несметного количества стихов, которых, по его же словам, хватило бы на мост до серебряного месяца, еще и поразительные, содержащие точнейшие расчеты и способные ошарашить любого своими интуитивными, с их дотоле небывалым проникновением в тайное тайных мировых событий, вернейшими прозрениями, «Доски судьбы»,
врачеванием, тем, что – было, с его достижениями, равных которым что-то не видно, с точнейшими диагнозами любых болезней, с лекарствами, способными оживить и камень, с давным-давно составленными лечебниками и справочниками, в которые пора наконец заглянуть,
древними хрониками, откуда до сих пор мы получаем все новые сведения о своем собственном прошлом, – ну что тут скажешь? – остается только руками развести, – хорошо, что люди минувших веков позаботились о нас, нынешних полуневеждах: они, надо полагать, предвидели, что найдутся шустрые ребята, которые сообразят, что простейший способ отупить целые народы – это лишить их исторической памяти, – а потому и оставили нам свидетельства о том, кто мы такие,
обстоятельными трактатами – во всех областях знаний,
увлекательными путевыми записками, читающимися и нынче с увлечением, единым духом, и оторваться от них невозможно,
поразительно точными картами – смотрите, вот они, маршруты путешественников прошлого, вот они, очертания морских побережий, островов, русла рек, озера, горные кряжи, пустыни, степи, – все тщательно вычерчено, все зафиксировано, – и смотришь на расчерченный лист, и сквозь прихотливые сплетения линий воображаешь, грустно вздыхая, то, что цвело здесь когда-то,
незримым присутствием давно исчезнувших цивилизаций, присутствием, быть может, и фантомным, – но – с корнями вот в этой почве, а значит, и не утраченным окончательно, – некоей особенной реальностью, с которой обязательно надо считаться,
затейливыми раковинами, в которых неустанно плещутся иные, чужие моря, но чужие – это еще не чуждые, не враждебные, не полярно противоположные тем, к которым все мы привыкли, – моря эти притягательны, и компасная стрелка записного романтизма так и показывает туда, в те края, где завиток волны созвучен завитку раковины, где зубчатые выступы ее подобны выступам скал и подводных камней, где неустанное пение воды пропитало ее оболочку, сделало ее мембраной, сделало инструментом для воспроизведения этого пения,
кораллами, соединенными в марсианские ветвистые конструкции, и топазами, дымчатыми сгустками предвечернего света, рубинами, кровавыми отметинами человеческих страстей, и алмазами, залегающими в недрах планеты, так, чтобы непросто было их там обнаружить, и, будучи найденными, вспыхивающими на солнце, как застывшая в незапамятные времена подземная чистая роса, изумрудами, глубокой зеленью своей посылающими привет и передающими эстафету вечнозеленой листве, и бирюзой, чья голубизна говорит нам о том, что цвет небес не выцветет ни за что, никогда,
изразцами, стоящими поэмы, – да, конечно же, ими, чье наивное обаяние столь велико, чье стремительное вторжение обернулось не игом, но благом, сберегаемым, почитаемым, утверждаемым на Руси,
яшмовыми ступенями, влажными от недавнего теплого дождя, нефритовыми чашами, наполненными сладкими напитками, от которых слипаются губы и розовеют щеки, статуями с полусонным выражением скуластых, напрочь отрешенных от раздражающей суеты бренного мира, неподвижных лиц, с потупленными, невидящими глазами и скользящей полуулыбкой на тонко вырезанных устах,
некогда цветущими, а ныне пустынными городами, выше полуразрушенных стен и остатков трехъярусных кровель заросшими грозными джунглями, заговоренными кладами, мрачными пещерами, цепкими лианами, – пусть это все и пришло к нам из послевоенных фильмов, десятки раз просмотренных в детстве, в заводских клубах, в набитых до отказа и выше нормы затаившими дыхание зрителями провинциальных кинотеатрах, из библиотечных книжек, на которые записывались в очередь, – все равно это наше, это с нами уже навсегда, и года наши прежние дороги нам и этим, – да, Тарзаном и Читой, Маугли с волчьей стаей,
мистической Индией, с ее симпатичными, разнаряженными слонами, на широченных спинах которых невозмутимо восседают чернявые раджи, и йогами, то стоящими долгими часами на голове, то неторопливо поднимающимися по затвердевшей и вставшей вертикально, как ствол бамбука, обычной веревке – прямо в небо, да так и остающимися, может быть, там, высоко наверху, покуда не надоест, чтобы, наконец возвратившись обратно, удивлять зевак другими чудесами,
Памиром с его ледниками, чье дыхание еще напомнит о себе,
Тибетом с Шамбалой и Агарти, духовными высотами и монашескими премудростями,
наркотическим привкусом в зельях и яствах, персидскими коврами, павлиньими арабесками – и прочей, милой нашему сердцу, —
в нашенской, со всех сторон огражденной железным, пуленепробиваемым, светонепроницаемым занавесом, кондовой, режимной и потому горестно привычной действительности, за семью замками, уж такими замками, что не сразу, не скоро откроешь, как ни старайся, как ни кумекай, будь ты хоть Левша, с приблизительными, слишком расплывчатыми, а сказать, что поверхностными – значит, иметь хоть какое-нибудь понятие, поконкретней, пусть это и по верхам, – представлениями о заграничной, с изрядным напряжением и с известным недоверием почерпнутыми из дублированных фильмов и профильтрованной переводной прозы, трудновообразимой, честно признаемся, жизни, хотя, судя по всему, она, противоположная нашей, родимой, – все-таки есть, ну конечно же, есть, – где-то там, за незыблемыми, охраняемыми неподкупными, бдительными стражами, справедливой и твердой десницей торжествующей власти проведенными рубежами, —
задевающей за живое, вызывающей мелодраматические слезы, притягивающей, как магнит, наши бесхитростные думы, давным-давно еще всколыхнувшей наши дремавшие дотоле чувства, разбередившей несмолкающим зовом своим наши, искони чуткие, испокон веков отзывчивые, доверчивые, простые души, охмеляющей, охмуряющей, созерцательной, проницательной, с ускользающей, непостижной, во всяком случае, не ухватить ее так вот сразу, а потом еще посмотрим, и все для нас постижимо, растительными завитками уводящей проникающие в блаженную пустоту мысли, зыбкие, однако снабженные и скрытыми жалами, от привычного для нас мыслительного стержня, как ветви и листья от древесного ствола, чужеродной и притягательной ментальностью,
