По настоянию врачей Микеланджело большую часть времени проводил в саду на свежем воздухе. Раздался полуденный пушечный выстрел, поднявший в воздух тучу ворон и голубей.
— Пушкарь Святого Ангела палит, — объявил подошедший Урбино, — а стало быть, пора принять лекарство.
Микеланджело поморщился, принимая из рук Урбино мензурку с микстурой.
— От вида снадобий меня тошнит. Осточертело мне твоё знахарство!
— При чём тут я? — подивился Урбино. — Ронтини, лекарь ваш, вас просто чудом вытащил из гроба.
— Коль так, ищи в дорогу справный экипаж, — приказал Микеланджело, — раз мной одолена хвороба.
— В какие же края, позвольте знать?
— К Виттории в Витербо. А куда же? Договорились через день писать — ни строчки не было на Пасху даже. Я вижу, хочешь что-то мне сказать?
Урбино замялся.
— Пришёл с повинною Дель Риччо, — робко начал он. — Все рукописи им возвращены. Божится, что вам не желал худого и что в подлоге нет его вины.
— Не всепрощенец я. О нём ни слова! — строго заявил Микеланджело. — Мне от него не надобно услуг. Не смей перечить и не будь, как сводня! Кого я вижу?!
На дорожке показались Тициан и Вазари.
— Здравствуйте, наш друг! — радостно приветствовал его Тициан.
— Вас, мастер, просто не узнать сегодня! — воскликнул Вазари. — Полезен вам на воздухе досуг.
Микеланджело был безмерно рад их появлению. Ему было известно, что прославленный венецианский мастер ненамного моложе его, и он невольно залюбовался статной фигурой гостя, излучающей достоинство и благородство.
— Друзья, располагайтесь, — предложил он, убирая в сторону рисунки со стола. — В доме душно. Как вам живётся в Риме, Тициан?
— Святым отцом я принят столь радушно, что в Бельведере жить приказ мне дан.
— Там Леонардо обитал когда-то, вынашивая грандиозный план, — пояснил хозяин дома. — Жаль, что казна была не торовата.
— Я слышал, был он страстью одержим к наукам, преисполненный дерзаний, — заметил Тициан.
— Он, как природа, был непостижим и представлял собою кладезь знаний.
— А я вот вычитал не так давно, что Леонардо часто ошибался, — решил высказаться Вазари, чтоб показать свою осведомлённость.
— Судить-рядить об этом всем вольно, — ответил Микеланджело, дабы сменить тему. — Скажу лишь, что тогда с ним мало знался.
Но Тициана давно занимала эта тема, и оказавшись перед очевидцем того славного времени, когда во Флоренции, а затем в Риме безраздельно господствовала в искусстве славная триада, а за её соперничеством следила вся Европа, он не удержался и сказал с грустью:
— Мир Рафаэль покинул слишком рано. А каково на сей счёт ваше мненье?
— Хотя в искусстве он не знал изъяна, но вскоре наступило пресыщенье.
Разговор пошёл о нынешних временах, когда бал правят цинизм и стяжательство, а человек по-прежнему несвободен и подвергается насилию.
— Трагедию воспринимает каждый, — сказал Тициан, — кто сердцем слышит стон сикстинских стен.
— Вы побывали там? — поинтересовался Микеланджело.
— И не однажды. От ваших фресок в жилах стынет кровь… А у коллеги нашего во взгляде охотничий азарт зажёгся вновь. Чего он там строчит в своей тетради?
— С ним ухо надобно держать востро, — шутливо предупредил Микеланджело. — Мой молодой земляк не шутки ради, забросив кисти, взялся за перо.
Вазари зарделся от неожиданности.
— Да много ли в моих писаньях проку? Записываю разные слова…
— Для вас отныне всяко лыко в строку. А вставите — пойдёт гулять молва. Чем вас прельстили лавры летописца? — поинтересовался Тициан.
— История искусства — мой конёк, — прозвучал ответ.
Микеланджело поддержал молодого друга:
— Мы прежде знали вас как живописца и будем рады оценить ваш слог.
Вазари был благодарен Микеланджело за поддержку.
— Тетрадь раскрыл я, мастер, по наитию. В ней есть помета — Медичи наказ. И я отнюдь не сделаю открытия, сказав, как наш правитель любит вас…
Его недовольно прервал Микеланджело.
— Печальную затронули вы повесть. Зачем больные раны бередить? У каждого творца заказчик — совесть, и с нею надобно в согласье жить.
— Вам неугодна милость мецената? — с удивлением спросил Вазари.
— Такая милость хуже, чем узда. Художник, будучи под властью злата, дерзать уже не сможет никогда. Губительно монаршье покровительство, и никому не вырваться из пут.
Но Вазари был несогласен с такой позицией и продолжал наседать.
— Вернуться умоляет вас правительство, и во Флоренции заказы ждут!
— Не вычеркнуть былое из сознания, и деспотизм доселе не изжит.
— Что за причуда ваша жить в изгнании, — искренне подивился дотошный молодой коллега, — когда на родину вам путь открыт?
Тициан с нескрываемым интересом следил за словесной дуэлью великого мастера с учеником. Его симпатия безусловно была на стороне мудрого учителя, который как-то сник и погрустнел.
— Смирился я с судьбой анахорета, и душу мне не разъедает стыд, — тихо промолвил Микеланджело. — А кстати, вот катрен вам для ответа:
Оставив в жизни хоть какой-то след,
Приму я смерть как высшую награду,
Коль обойду заветную преграду,
Куда живому мне возврата нет (202).
— Звучит почти, как Ганнибала клятва, — заметил Вазари, — хоть вам благоволит любой монарх.
— Богатая для летописца жатва. Вам карты в руки, будущий Плутарх! А мне князьям осанна режет ухо. Мои кумиры — Дант, святой Франциск: обязан им раскрепощеньем духа.
Но Вазари не сдавался, настаивая на своём:
— Упорствуя, идёте вы на риск!
— Вазари прав, — не выдержав, решил вмешаться в спор Тициан. — Тлетворен здешний климат. Вы для Венеции желанный гость, где с превеликой радостью вас примут.
Микеланджело никак не ожидал таких слов от Тициана.
— И вы решили мне подбросить кость?
— Я не хотел обидеть вас, дружище, — извиняющим тоном ответил венецианец, — и от души желаю вам добра. О Господи, какая духотища!
— А для меня привычная жара.
Тициан решил сгладить создавшееся напряжение.
— Позвольте вам сказать не в назиданье, что истинный творец в любой стране способен обрести себе признанье.
— В любой? — подивился Микеланджело. — Я однолюб. Скажите мне, чтоб убежденьями не поступаться, себе не лгать и не кривить душой, пред власть имущими не пресмыкаться, не лучше ль бросить всё и на покой?
— Зачем вдаваться в крайность? — осторожно заметил Вазари. — Жизнь — как театр, и каждому своя на сцене роль.
Тогда Микеланджело то ли шутя, то ли всерьёз спросил:
— Так, стало быть, мой друг, я гладиатор, раз мне отпущена по роли боль?
— Признайтесь, вам не по нутру беседа, — сказал Вазари, успев записать последнюю фразу мастера в тетрадь, — и дух противоречья в вас засел.
