Ознакомительная версия.
Сама Гина, поначалу вроде бы исповедовавшая весьма свободные взгляды и утверждавшая, что мужчине вообще не стоит вступать в брак, спустя несколько месяцев после начала их романа вдруг заговорила о том, что хотела бы родить от него ребенка и встать с ним под свадебный балдахин. Она заводила эти разговоры вроде бы в шутку, но возвращалась к ним вновь и вновь, и эти «шутки» стали и в самом деле пугать ее молодого любовника.
Во-первых, Зингер на тот момент отнюдь не собирался связывать себя брачными узами, более того – он был убежден, что «любовный контракт на всю жизнь», каковым является брак, бессмыслен, так как ни одна любовь не может длиться вечно.
Во-вторых, просматривая фотоальбомы Гины, он увидел ее фотографии, датированные началом века, и понял, что ее внешность даже более обманчива, чем он думает. Гина и в самом деле оказалась ровесницей его матери, а может, даже была чуть постарше ее. Брак с матроной столь почтенного возраста, познавшей до него множество мужчин, для Зингера был вообще немыслим, не говоря уже о том, что он бы оказался совершенно неприемлемым для его родителей. Сам Иче-Герц на том этапе их отношений с отвратительным ему самому цинизмом видел в Гине прежде всего средство удовлетворения своих сексуальных потребностей, избавляющее его от необходимости ходить по проституткам.
Он не считал себя чем-то обязанным Гине, и целыми днями пропадал не столько на работе в редакции, сколько в писательском клубе либо в доме старшего брата, в жизни которого в 1925 году также произошли большие перемены.
Самая большая из этих перемен заключалась в том, что Исраэль-Иешуа Зингер получил место собственного зарубежного корреспондента выходившей в США идишской газеты «Форвертс» («Вперед»).
Главный рупор еврейских социалистов в США, «Форвертс» выходил в те годы тиражом в 200 тысяч экземпляров и пользовался популярностью во всем еврейском мире. Предложение стать собкором «Форвертса», поступившее к старшему из братьев Зингеров от самого главного редактора этой газеты Эйба Кагана, было столь же неожиданным, сколь и своевременным. Исраэль-Иешуа вместе с женой и двумя своими сыновьями вел в течение многих месяцев полуголодное существование, и вдруг в одночасье превратился в одного из самых высокооплачиваемых писателей и журналистов Варшавы.
Положенные ему Каганом 50 долларов в неделю были в Варшаве того времени поистине астрономической суммой. Опьяненный привалившей ему удачей, Исраэль-Иешуа снял огромную квартиру в центре города, которая очень быстро превратилась в своего рода в модный художественный салон.
Несколько раз в неделю здесь собирались почти все представители еврейской богемы Варшавы, в том числе и немало женщин, одетых по последней моде, с вызывающими декольте, непринужденно целующихся с мужчинами, курящих дорогие дамские сигареты и любящих поговорить о литературе и искусстве, закинув ногу на ногу так, чтобы окружающие могли вдоволь ими полюбоваться.
Опасаясь прослыть жиголо или быть поднятым на смех, Иче-Герц никогда не только не брал с собой Гину в дом брата, но и категорически запретил ей посещать писательский клуб. Тем не менее, слухи о том, что молодой корректор «Литературешен блаттер» имеет весьма зрелую любовницу, активно ходили в литературных кругах Варшавы, и многие из женщин, посещавших дом Исраэль-Иешуа Зингера, посматривали на его рыжеволосого, голубоглазого младшего брата с нескрываемым интересом.
Гина cо своим врожденным женским чутьем не могла всего этого не чувствовать, и когда Иче возвращался домой за полночь, нередко устраивала ему сцены ревности, дотошно расспрашивала, с кем он встречался, о чем они говорили, какие у него планы на завтра и т. д. Словом, она откровенно претендовала на роль супруги, что молодого Зингера никак не устраивало, и он все чаще и чаще стал подумывать о разрыве отношений с Гиной.
При этом, искренне презирая себя за цинизм и равнодушие, Иче-Герц признавал, что разрыв этот становился все более реальным, поскольку он теперь вполне мог обойтись и без Гины. В доме у брата он познакомился с рядом видных варшавских издателей, которые предложили ему заняться художественными переводами с немецкого. Эта работа сулила неплохой заработок, а вместе с ним и материальную независимость. И все же уйти от Гины вот так, просто хлопнув дверью, ему не позволяла совесть, внедренная в его сознание еще в родительском доме мысль о том, что любой мужчина должен с трепетом относиться к любящей его женщине.
Некоторое время Зингер откладывал решающий разговор с Гиной из-за пришедшей ему повестки о призыве в польскую армию. Одна мысль о том, что он может оказаться в казарме, среди молодых, здоровых и жаждущих развлечься польских парней, повергала Исаака в панический ужас. Зингер прекрасно понимал, что, оказавшись в армии со своим неуклюжим польским языком, своей природной стыдливостью, неспособностью защитить себя в драке, с самими своими преставлениями о жизни, он неминуемо станет главным объектом насмешек и издевательств как со стороны рядовых солдат, так и со стороны командиров.
Избавиться от призыва он решил с помощью старого еврейского средства – начал голодать, чтобы к моменту прохождения медкомиссии довести себя до крайней степени дистрофии. Наложенный им на себя пост, а также неустанные любовные игры с Гиной (Иче-Герц и сам удивлялся тому, что во время голода его потенция только возросла) привели к тому, что он и в самом деле очень быстро дошел до крайней степени истощения и еле держался на ногах.
Однако армейские врачи были хорошо знакомы с этими «еврейскими штучками», и потому между членами медкомиссии разгорелся нешуточный спор: одни были убеждены, что этого злонамеренного дистрофика следует призвать в армию, где он очень быстро начнет есть и придет в себя; другие настаивали на том, что в таком состоянии он будет только обузой для своей части, и предлагали просто отсрочить призыв гражданина Ицхока Зингера еще на год. В итоге заветная отсрочка от призыва была получена, и теперь Зингер-младший мог заняться устройством своих дел.
В первую очередь, для того, чтобы уйти от Гины, ему нужно было найти комнату. Причем не просто комнату, а чистую, приятную комнату, в которой помещались бы кровать и письменный стол – ведь для работы над переводами ему нужны были нормальные условия. И вскоре он нашел такую комнату в просторной квартире доктора Альперта, на улице носившей имя создателя языка эсперанто Заменгофа. Сам доктор Альперт был в свое время другом и страстным сторонником Заменгофа и, узнав, что будущий постоялец в годы своей жизни в Билгорае также изучал эсперанто, пришел в совершенный восторг. Да и супруге доктора молодой человек тоже понравился, так что она назначила за комнату совсем небольшую плату, которая, вдобавок включала в себя услуги горничной – стирку, глажку белья и уборку. Да еще и булочку с кофе на завтрак! О лучших условиях нельзя было и мечтать. Окрыленный этой удачей, Зингер прямо с улицы Заменгоф направился на улицу Ляшно, чтобы собрать вещи и сообщить Гине о своем уходе.
Когда Гина узнала о его намерениях, с ней началась истерика. Осыпав молодого любовника оскорблениями и обвинениями в предательстве, она закричала, что теперь ей незачем жить и она хочет покончить с собой. Схватив несколько облаток со снотворным, Гина заперлась в ванной, и ее рыдания теперь доносились оттуда. Затем все стихло, и Иче-Герца объял страх – он вдруг понял, что Гина и в самом деле может с собой что-то сделать, и тогда ее смерть будет на его совести.
– Гинеле! – сказал он, постучав в дверь ванной. – Успокойся, родная! Умоляю – ничего с собой не делай! Я остаюсь.
Ответом ему было молчание.
– Гинеле, – повторил Зингер. – Я остаюсь. Прости меня, пожалуйста.
В этот момент дверь ванной отворилась, и на пороге появилась Гина – она успокоилась, умылась и даже успела подкрасить губы и напудриться.
– Я помогу тебе собрать вещи, – сказала она.
– Ничего не надо! Я ведь сказал, что остаюсь, – возразил Зингер.
– Нет, – покачала головой Гина, – ты уйдешь, причем немедленно. И прости меня за этот скандал. Ты обязан уйти – у тебя впереди вся жизнь, а я… Я просто заигралась в молодость! Но если когда-нибудь тебе будет некуда пойти и я еще буду жива, двери этого дома будут для тебя открыты…
Работа на переводами с немецкого на идиш на какое-то время захватила Зингера. Круг переводимых им в этот и в последующие годы немецких писателей был весьма широк – Эрих-Мария Ремарк, Стефан Цвейг, Томас Манн. Вдобавок он переводил на идиш с переводов на немецкий произведения Кнута Гамсуна, Габриеля Д'Аннунцио и других выдающихся художников того времени.
Эта работа позволяла Зингеру, во-первых, быть в курсе всех литературных новинок, а во-вторых, оттачивать свое собственное литературное мастерство. Ну и, само собой, она давала солидную прибавку к жалованию корректора, позволяя ему без труда расплачиваться с Альпертами за комнату и не отказывать себе в самом необходимом – еде, одежде, книгах…
Ознакомительная версия.