стуча каблуками, на улицу, в разлив толпы, в неукротимый прибой флагов. Рычит сирена военного моряка Астафьева — и боевая, бывалая машина срывается и, приминая зеленую травку, пробивающуюся сквозь броню булыжника, выносит нас на Литейный. Между тем хаос и бессвязность массового действа у Биржи и ростральных колонн принимает характер революционной мистерии. Настоящие кузнецы бьют молотами по двадцати настоящим наковальням. Кузнецы расковывают рабов; крестьяне и цеховые подмастерья обращают в бегство рыцарей, санкюлоты разбивают наголову королевских гвардейцев, красноармейцы и краснофлотцы гонят перед собой капиталистов, интервентов. Хлопают пулеметы, салютует отряд миноносцев и ослепляют прожектора. Артиллеристы стреляют из настоящих пушек; настоящая боевая дымовая завеса, подымаясь с земли, ширится, растет и как театральный занавес закрывает клубами черного, густого дыма фронтон Биржи, оживающих мертвецов, снимающих парики статистов. Опаловое небо белой ночи прорезает огненный смерч фейерверка. Рубиновые, изумрудные огни играют в небе. Пушки и рев пятисот труб покрывают гул двухсот тысяч человек на обоих берегах Невы, на лодках, на пристанях и мостах. Ленинград празднует боевое наступление Коммунистического Интернационала. В грохоте салюта, треске ракет угасал праздник, завтра будни, адмиралтейские и балтийские будни. Каждый день был немыслимо уплотнен и заполнен совещаниями, заседаниями, докладами — он начинался в девять утра сочинением очередной статьи для «Красного Балтийского флота» и кончался в полночь концертом-митингом, скажем, в клубе минной дивизии. Между Адмиралтейством и домом нужно было непременно побывать у Ларисы Михайловны. Там встречались неугомонные люди разных полюсов: поэты и политические комиссары, художники и боевые красные командиры. Лариса Рейснер работала в комнате окнами на Неву. «Штабной» беспорядок в комнате усиливался разбросанными на столе книгами и отдельными листами рукописей. Рукопись могла оказаться и фельетоном для «Красной газеты» и началом пьесы. Начало одной пьесы я слышал однажды. Действие происходило в городе, оставленном красными. Остро, очень хорошо был написан спор между героиней, женой коммуниста, и ее родителями, скандализированными тем, что их дочь хотела итти на фронт, следом за мужем. Пьесу слушала меланхолическая дама в трауре — машинистка Ларисы Михайловны. Большая, круглая, похожая на барабан, шляпа лежала у нее на коленях. С обиженным, всегда скептическим видом она барабанила по клавишам, и Михаил Андреевич Рейснер называл даму «заяц с барабаном». В ее лице были огорчение и обида, обида на обстоятельства, на революцию, которая заставила ее, вдову каперанга, стучать на машинке.
С каждым годом увеличивается интерес к той эпохе; биографические романы и повести грозят обрушиться на читателей. Есть уже первые зловещие образцы этой псевдо-биографической литературы. Один романист уделил значительное место прогулкам Ларисы Михайловны и Александра Блока верхом по островам. Не знаю, важны ли для исследователей литературы эти прогулки, но им уделили страницы своих дневников люди, близкие Блоку. Так, в одном дневнике явственно звучит обывательское брюзжание: «вот каким путем пытались втянуть поэта в революцию». Конечно, никакого хитро задуманного и разработанного плана вернуть Блока революции не было. Но было особое внимание к судьбе автора «Скифов», «Возмездия» и «Двенадцати». Надо знать, чем был Блок для нашего поколения. До революции он был без спору признан современниками первым лирическим поэтом. В самом начале революции поэмы Блока отразили ее смысл и стихию. Произведения этого периода до сих пор не утратили ни своего веса, ни значительности, потому что Блок правильно понял революцию как возмездие старому миру, как утверждение новой эпохи, эпохи Интернационала. Колебания Блока были колебаниями и провалами его поколения, но мы никогда не забывали, что в дореволюционных стихах Блока было трезвое и беспощадное разоблачение «предателей в жизни и дружбе», «пустых расточителей слов», сознание беспочвенности «пресыщенной интеллигенции» и вместе с тем предвидение с о ц и а л ь н о й революции. Еще в 1908 году Блок заговорил о «свежем зрителе», о «новой живой и требовательной, дерзкой аудитории», о «массе рабочих и крестьян» (Статья о театре). Для поэта, который понимал старую Россию не как «единую и неделимую Русь», понимал «международный, разноплеменный», «весьма разнородный характер» страны,
где разноликие народы из края в край, из дола в дол,
был естественным и последовательным призыв народов «на светлый братский пир» Интернационала. Я вспоминаю эти общеизвестные вещи только для того, чтобы читатель мог вообразить, с какими чувствами мы увидели Блока в 1920 году. Блока, обреченного на борьбу с театральным интриганством, с закулисным политиканством первых актеров и режиссеров. Он расточал себя в пустых высокопарных спорах в Театральном отделе, он опустошал себя в борьбе за постановку «Розы и Креста», и ему не по силам были опытные фехтовальщики по части интриг. Кто мог поддержать Блока? Стареющие мистики и эстеты, ворчливые эпигоны, весь так называемый старый Петербург, не приемлющий революции? Петербург-Петроград военных лет с игрой в салоны, с жалкой борьбой самолюбий, «ячеством», ложной значительностью мыслей и бурями в ложке воды? Однажды на спектакле в Большом драматическом театре в антракте я спросил Блока, что он думает о пьесе одного коммуниста, ученого, написанной в манере Вольтера (в ней были все элементы настоящей антирелигиозной пьесы). Он помолчал и сказал с неподвижным лицом и отсутствующим взглядом: «Я э т о г о не понимаю». Между тем он был автор кощунственных для своего времени стихов о Прекрасной Даме и автор Незнакомки. Только позже, прочитав дневники Блока, я понял, что он не только «э т о г о» не понимал, но вообще уже не понимал происходящего и окружающего; может быть, это было началом его смертельной болезни.
Как неестественно и даже поэтически надуманно мы узнали о смерти Блока!
Октябрь 1921 года, Афганистан, пятнадцатый день пути по Хезарийской дороге. Палящий полдень после прохладного горного утра. Путь от Кабула до Герата, перевал, на котором выдыхаются привычные афганские кони. На гребне перевала мы вдруг увидели европейца в пробковом шлеме. Он ехал в так называемом тахтараване, в носилках, укрепленных на спине двух запряженных гуськом лошадей. Он лежал под вылинявшим балдахином и стонал в такт покачиваньям носилок. Мы встретились меж двух высоких, похожих на верблюжьи горбы, гор, закричали и сразу кинулись друг к другу. Это был кинооператор по фамилии Налетный, вечный спутник Волжско-каспийской флотилии в 1919 году, чудаковатый и болезненный человек. Он ехал в Кабул с двумя стами метров пленки и старинным киноаппаратом. Когда его вынули из носилок и поставили на ноги афганские солдаты, он заговорил без пауз, не останавливаясь ни на секунду: «Шестой день молчу — ни одного звука: я не могу по-афгански, а
