Ознакомительная версия.
Ближняя – не менее лютая. А то и более!
Геликон был просто-таки подарком судьбы, к тому же внешне – черноволосый, сухощавый, элегантный – напоминал изысканного Никодима Плуцер-Сарна. Ах, как можно было бы любить такого «изнеженного зверя»! Какие стихи написать об этой любви, а не только те девять писем, на которые он ответил всего только раз, и то вяло, плавно – словом, никак…
Беда состояла в том, что у Геликона не было никакого расположения любить Марину! Она так и осталась в убеждении, что Геликон был в то время к ней неравнодушен, хотя он лишь восхищался ее талантом, а ее саму – просто боялся и совершенно не понимал. А любил он ту самую «пплоть», что и Эренбург. Ну да, так уж вышло, что оная «пплоть» была у них на двоих – законная Геликонова жена, которую Эренбург у него отбил. Геликон страдал так, что пулю в лоб хотел пустить. Марина эту женщину неодолимо (физически!) ненавидела, обрушивала на Геликона лавины писем, заклиная плюнуть на плоть и разрядить пистолеты, потому что духовная связь с нею (а там, почем знать, и до иной дело дойдет!) даст ему куда больше, чем какая-то там пошлая жена. Отчего-то Марина была убеждена, что жена Геликона ее ревновала и ненавидела за высокую духовность, хотя та и знать не знала о ее существовании и была всецело поглощена только своими двумя мужчинами, между которыми она с упоением выбирала, выбирала, выбирала… Приятнейшее, знаете ли, это занятие – выбирать между двумя влюбленными в тебя мужчинами!..
Григорий Адамович, поэт ехиднейший, уже изрек Марине приговор, обжалованию не подлежащий: «Она не нравилась мужчинам!»
Она не нравилась мужчинам не только внешне – своей полной и окончательной неухоженностью и воинствующим нежеланием подчеркнуть свою женственность, хоть как-то приманить мужчину, подстроиться к нему… Один из мимолетно замеченных ею и призванных было в возлюбленные, но дезертировавший, Александр Александрович Туринцев (в молодости – поэт, потом – священник), исповедовался в узком кругу: «Мы, мужчины, – ведь мы – гусары. Мы завоевываем женщин… Мы приходим – и уходим, а они должны нас ждать. А Марина Ивановна не хотела ждать. Она всегда хотела сама… А этого мы не любим. Нет, она не была привлекательна как женщина…»
Марина злилась, негодовала: да почему, почему эти ничтожные существа мужского пола ее не понимают? Что они знают о любви?! По ее мнению, любить – это видеть человека таким, каким его задумал бог, но не осуществили родители. Не любить – видеть вместо него стул, на котором он сидит, стол, за которым он работает или ест… Она видела в мужчинах то, что хотел вложить в них Творец!
Почему им это не нравится?!
Они – примитивны? Она – чрезмерно сложна?
«Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь, „пожалеть“, что он пугается – или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь. Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать, крикнуть: Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться – мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!»
Тонкость в том, что мужчине нужно, чтобы женщина любила его тело, а вовсе не свою душу. Вот чего Марина делать совершенно не умела.
Не умела до тех пор, пока бог не послал ей встречу с Константином Родзиевичем. Он напомнил ей о том, что душа – не сама по себе витает, крылышками помахивая, а гнездится в теле человека – причем не только в сердце, но и в чреслах… иной раз даже в большей степени в чреслах, чем в сердце!
Между прочим, несмотря на немалое-таки количество любовников Марины и ее кажущуюся готовность разделить постель чуть ли не с первым встречным (при условии, понятное дело, что при содрогании их тел вострепещет крылышками и Маринина Муза), она была не слишком-то искушена в постельных радостях. Оттого и ревновала к «пплоти» столь неистово, оттого и завидовала: здесь «дом моей нищеты», здесь «каждая первая встречная сильнее, цельнее и страстнее меня».
Ну не попался, не попался ей в жизни любовник, который заставил бы ее естество загореться! Она, и подстраиваясь под ритм движений мужского тела, жила только душою, легко вспыхивала, ждала нетерпеливо – ну вот, ну сейчас я это узнаю… Но потом «любовную любовь отбывала как повинность», потому что эти телодвижения были непременной частью того образа любви, того любовного мифа, который Марина старательно создавала своими стихами. Она, поэтесса (то есть поэт, извините!) Цветаева, конечно, была выше бытового, мещанского, однако знала: без трения двух тел огня не добудешь. И стихи, напитанные лишь схоластической духовностью, никому не будут нужны. Распутство в сочетании с идеализмом (взять столько-то и смешать в таких-то пропорциях…) – вот именно то, что нужно!
С другими – в розовые груды.
Грудей. А я тебе пребуду.
Сокровищницей подобий…
А им, хоть тресни, нужны были розовые груды грудей!
Ну и пожалуйста! Ну и не надо! Тогда я буду завидовать Богородице: «Не потому, что такого родила, а потому, что так зачала!» Тогда я горделиво провозглашу: «Плоть это то, что я отрясаю…»
Народная мудрость гласит: не зарекайся!
В Берлине Сергей, Марина и Аля прожили не очень долго. В Чехии жизнь была дешевле, правительство Масарика обещало пенсию участникам Белого движения, Сергей учился в Праге, можно было поселиться неподалеку – в Мокропсах. Сергей настаивал на переезде. Марине было все равно: с Гулем, Геликоном, Эренбургом и не сладилось, ну и бог с ними. Ведь у нее уже завязалась творческая переписка с Пастернаком, которая вскоре перерастет в эпистолярный роман такой силы и страсти, что она даже припишет Борису Леонидовичу зачатие своего сына (учитывая, что они не увидятся за все время течения этого романа ни разу, это признание будет звучать совершенно в духе «завидую, что так зачала»), а не все ли равно, откуда письма писать – из Берлина или Праги?
Вереницею певчих свай.
Подпирающих Эмпиреи.
Посылаю тебе свой пай.
Праха дольнего… По аллее.
Вздохов – проволокой к столбу —
Телеграфное: лю-ю-блю…
Одновременно у нее начался и надолго затянулся – пылкий, пылчайший! – столь же эпистолярно-сексуальный (сугубо виртуальный, как выразились бы сейчас мы, порождения хайтековского века), что и с Пастернаком, роман с Александром Бахраком. Он был очень молод, этот рецензент ее только что вышедшей книги «Психея», на десять лет младше Марины. А значит, с ее точки зрения, он идеально подходил для объекта все той же матерински-страстно-женской любви. И годился для обмена письмами – в надежде на столь же иссушающую откровенность-любовь-мечту: «Незнакомый человек – это все возможности, тот, от которого все ждешь».
Ознакомительная версия.
