Беседа сделалась тише. Геббельс пересел за наш стол. Ганфштенгель подошел ближе. Баварские гауляйтеры рассказывали о волне решительных протестов со стороны баварской католической церкви.
"Эти "черные" никого не обманут, — сказал Гитлер угрожающим тоном. — Их время вышло. Они проиграли". Что до него, то он бы никогда не поступил так, как Бисмарк. "Я католик. Так было угодно провидению. Только католик знает слабые места этой церкви. Я знаю, как взять единоверцев за живое. Бисмарк был глуп. Он был убежденным протестантом. Протестанты не знают, что такое церковь. Тут нужно жить народными чувствами, знать, к чему люди питают симпатию и что для них неприемлемо. У Бисмарка были лишь параграфы да прусские вахмистры. Поэтому у него ничего не вышло. Я же не стану ввязываться в "культур-кампф". Какая глупость — допустить, чтобы "черные" снова стали великомучениками в глазах бедных прихожанок. Но я все равно с ними разделаюсь — я вам гарантирую".
"В католической церкви есть некое величие. Господи, да ведь это учреждение простояло две тысячи лет! Вот чему стоит поучиться. Сколько изобретательности и понимания человеческой натуры! Они знают своих людей! Они знают, где собака зарыта! Но их время прошло! И сами попы это понимают. Они достаточно умны, чтобы осознать это и не ввязываться в борьбу. Если они это сделают, я, конечно, не допущу, чтобы они стали мучениками. Мы заклеймим их как уголовных преступников. Я сорву с их лиц благочестивые маски. А если этого будет недостаточно, я высмею и обесчещу их. Я распоряжусь, чтобы про них сняли фильм. Да, мы сделаем фильм про историю "черных". Пусть люди поглядят на весь этот бардак: абсурд, корыстолюбие, идиотизм, жульничество. Как они выжинают деньги из страны. Как они мухлюют наперегонки с жидами, как они занимаются кровосмесительством. Мы сделаем фильм таким занятным, что каждый захочет его посмотреть. Перед кинотеатрами выстроятся очереди. И если у благочестивых бюргеров волосы встанут дыбом — тем лучше. Молодежи это понравится. Молодежи — и народу. Все остальные мне не нужны. Я вам гарантирую — если я захочу, я смогу уничтожить церковь за несколько лет — настолько она пуста, настолько обветшала и изолгалась вся эта религиозная дребедень. Один верный удар — и она рухнет. Мы уже сейчас можем поймать их на их общеизвестной страсти к доходам и благосостоянию. Поэтому мы имеем возможность договориться с ними мирно и без споров. Я дам им пару лет испытательного срока. Зачем нам ссориться. Они проглотят все, что угодно, лишь бы сохранить свою материальную базу. До борьбы дело не дойдет. Они уже чуют, чья воля крепче. Поэтому нам нужно пару раз показать им, кто здесь хозяин. И они сразу смекнут, откуда ветер дуст. Ведь ОНИ не глупы. Церковь когда-то была силой. Теперь мы ее наследники. Мы — тоже церковь. Их время прошло. Они не будут бороться. И я думаю, это правильно. Когда вся молодежь будет на моей стороне, в исповедальнях останутся одни старики. А молодежь будет поступать иначе. Я в этом уверен".
В то время я воспринял этот монолог как простое хвастовство, что-то вроде концессии на очередную порнографическую стряпню. Тем не менее, я был глубоко потрясен. Я и не предполагал, что Гитлер настолько циничен. Потом мне пришлось часто вспоминать об этом, когда начались процессы о валютных махинациях и половых преступлениях католического духовенства, чтобы заклеймить их я глазах масс и заранее отобрать у них право стать мучениками в духовной борьбе. Это был один из наиболее злокозненных ударов, и замысел его принадлежал исключительно Гитлеру.
Из дальнейшего разговора я мало что слышал. Для меня было важно демонстративное принижение роли евангелической церкви. Ведь многие автокефально настроенные и агрессивные протестанты жаждали и надеялись, что Гитлер с помощью национал-социализма разрушит католическую церковь и создаст единую (а в сущности — евангелическую) германскую церковь, в которой католики будут чем-то вроде подчиненного подразделения. Позднее я беседовал об этом с епископом Мюллером, который был почти что моим предшественником на посту президента данцигского сената. Его честолюбивые планы устремлялись в этом направлении.
"Протестанты вовсе не знают, что такое церковь, — услышал я в тот вечер от Гитлера. — С ними можно делать все что угодно — они потеснятся. Они привыкли к невзгодам. Они научились этому, посещая сюзеренов и церковных старост, которые по воскресеньям угощали их жареным гусем. Их место всегда было внизу, за одним столом с детьми и учителями. Им оказывали честь — не заставляли есть с прислугой. Эти маленькие нищие человечки готовы целовать вам руки; они потеют от застенчивости, если кто-то к ним обращается. И наконец, у них нет верующих, которые принимали бы их всерьез, и их не защищает такая великая сила, как Рим".
Нить беседы потерялась в незначительных подробностях и брани. Гитлер вновь привлек мое внимание, когда заговорил о нашем крестьянстве. Он утверждал, что и в нас, под тонкой коркой христианства, сидит вечное язычество и все время рвется наружу. "Вот вы из деревни, — обратился он ко мне. — Что вы об этом знаете, как это выглядит у вас?" Я поднялся и подошел ближе. "Наши крестьяне, — ответил я, — большие рационалисты, они едва ли выказывают склонность к старым обычаям. Но, если их поскрести, то древняя вера предков тут же вылезет наружу". "Вот видите, — обрадовался Гитлер, — на том я и стою. Наши крестьяне не забыли своей собственной веры. Она еще живет. Она всего лишь скрыта. Припудрена христианской мифологией. Эта пудра законсервировала настоящее содержимое сосуда. Я говорил Даррэ, что нужно начать великую реформацию. Он предложил мне много интересного. Это замечательно, я бы даже сказал, превосходно. Всеми средствами он будет возрождать уважение к старым обычаям. Он показывал наше религиозное наследие на "Зеленой неделе" и на Передвижной сельскохозяйственной выставке — образно, впечатляюще, так, чтобы это дошло даже до самого простого крестьянина. Не так как это делалось раньше, без восторгов по поводу красивых костюмов и мечтаний о романтических временах. Крестьянин должен знать, что именно отобрала у него церковь. Все таинственное знание о природе, все божественное, не имеющее облика, демоническое. С этих пор они должны научиться ненавидеть церковь. Они должны постепенно узнавать о том, какими хитростями была похищена душа немецкого народа. Мы снимем слой христианского лака и доберемся до исконной веры. Именно здесь нам нужно взяться за дело, Геббельс! Не в больших городах. Там мы влипнем в идиотскую атеистическую пропаганду марксистов: Бельше, любовь к природе и прочая безвкусица. В городских массах больше ничего нет. А там, где погасло, уже ничего не разожжешь. Но наши крестьяне еще живут среди языческих представлений и понятий. И таковы они повсюду: в Швеции, во Франции, в Англии, в славянских аграрных странах. Однако возрождению язычества все время мешают проделки литераторов — этой кучки столичных мыслеблудов, полностью оторвавшихся от собственных корней. Если мы не дадим массам ничего взамен того, что мы у них возьмем, то их легко можно будет обманывать и впредь. И если мы начнем с крестьян, то действительно сможем разрушить христианство, потому что именно здесь скрыта сила древней веры, корни которой — в природе и в крови крестьян. Когда-нибудь миссионеры из деревни пойдут в большие города. Но спешить с этим не нужно".
