Любовь сильнее смерти. После вердикта врачей Эдит прожила еще два года.
– Если бы так. Ты говоришь это, потому что молод и здоров.
– Я говорю это, потому что люблю тебя больше жизни. Я готов ради тебя на все.
– Даже на страдания?
– О каких страданиях речь, Эдит? Быть рядом с тобой для меня счастье.
– Знаешь, о чем я жалею больше всего? Что это не произошло пять лет назад. А сейчас уже поздно… Слишком поздно, Тео!
– Слушай, воробышек. Не зли меня. Не падай духом. Сопротивляйся!
– Хорошо. Как скажешь. Я буду… сопротивляться…
Пиаф решила сделать из Теофаниса Ламбукиса эстрадную звезду и придумала ему сценическое имя – Тео Сарапо (по-гречески «я тебя люблю»). Парень и в самом деле был талантлив. Обладал хотя и не слишком ярким, но все же вполне приличным голосом.
Сын греческих эмигрантов, Теофанис с детства боготворил Пиаф. И однажды, еще в ранней молодости, пообещал друзьям, что женится на Эдит. Друзья его высмеяли, но Теофанис сдержал свое слово.
Судя по воспоминаниям современников и по самим делам Теофаниса, молодой грек был глубоко порядочным и преданным человеком. Он действительно любил Пиаф всем сердцем. Ухаживал за ней в моменты приступов болезни, отвлекал от тяжких раздумий. Когда ей было плохо, но надо было выходить на сцену (а Пиаф не признавала ни одной причины отказаться от концерта, кроме внезапной смерти), Теофанис выводил ее, а то и выносил на руках.
Он терпел все – ее приступы отчаяния и беспричинного веселья, когда Эдит напивалась до бесчувствия и уже не контролировала себя. Он почти никуда не отлучался, ловил каждое ее слово. Он вел себя так, словно в Эдит для него сосредоточился смысл всей жизни. Скорее всего, так оно и было.
Друзья Эдит отнеслись к появлению Теофаниса настороженно. А парижские газеты вылили на молодого человека ушаты грязи. С точки зрения газетчиков, о любви здесь говорить не приходилось.
С Тео Сарапо. 1960-е годы.
Однажды Эдит позвонил Ив Монтан. Он попросил ее о встрече, и Пиаф пригласила певца к себе.
Монтан устроился в кресле рядом с диваном, на котором лежала Пиаф. Сидеть ей было уже трудно, и она старалась лишний раз не подниматься.
– Эдит, ходят слухи… – начал он.
Пиаф улыбнулась.
– О том, что юноша по имени Теофанис Ламбукис втерся ко мне в доверие, чтобы заполучить все мои деньги?
– Ну… можно сказать и так, – смутился Ив.
– А я согласна и на это. Что мне еще осталось? Только любовь этого мальчика и сочувствие друзей. Я больна, Ив. Очень больна. Врачи говорят, что не доживу до следующего Рождества.
Монтан смотрел на нее, и лицо его все больше темнело, а взгляд тускнел.
– Пусть все достанется ему… Но, поверь, это только песни. Я не хочу оправдываться перед тобой, Ив. Не хочу что-либо доказывать. Но, поверь, после меня Тео получит только память об этой любви… И это меня ранит больше всего. Если бы знала, копила бы, а не тратила. Для него.
С Ивом Монтаном.
Тео появился на пороге комнаты, где лежала уже одетая Пиаф. Наступило время второго завтрака. Он опустился на колени перед диваном. Поднос поставил на пол – прямо на мохнатый ковер, который некогда подарила Пиаф Маринетта Сердан… В доме было много вещей, напоминавших о прошлом. И Тео об этом знал.
– Я не хочу есть, – устало сказала Пиаф. – Мне больно есть, малыш.
– Ты должна, Эдит. Ради меня. Прошу… Это была старая уловка, которая неизменно срабатывала. Если Эдит наотрез отказывалась, лицо Тео выражало столь неподдельное, искреннее страдание, что она тут же сдавалась.
Она проглотила ложку бульона и поморщилась.
– Невкусно? – встревожился Тео.
– Нет, что ты. Дело вовсе не в этом. Вкусно, очень вкусно.
У парня в самом деле были воистину золотые руки. Готовил он превосходно. И даже прогнал кухарку – чтобы управляться на кухне самому…
На сцене Эдит и Тео.
Внезапно он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Это произошло в тот момент, когда Пиаф допила, наконец, свой бульон и съела маленькую горячую булочку с маслом. Тео рассмеялся. А потом обернулся.
В дверях, за шторой, стоял человек с печальными глазами. На немой вопрос Тео он сказал:
– Я Ив Монтан. Я пришел извиниться перед тобой, Тео.
– За что?
– За то, что плохо подумал о тебе.
Он увозил ее прочь из Парижа. В лес, к реке, в поля. Пиаф вдыхала запах нагретой солнцем травы, наслаждалась солнцем. Тео бежал вдоль реки, раскинув руки и поднимая пятками тучу брызг. С криком подбегал к ней, падал у кресла, в котором сидела Пиаф, и обнимал ее ноги. Зарывался лицом в исхудавший живот и – целовал это изможденное страданиями тело.
Пиаф обнимала его голову, перебирала пальцами его жесткие непослушные волосы.
– Почему ты плачешь? – с тревогой спрашивал Тео.
– Плачу? Разве? Я счастлива, мой мальчик. Как же я счастлива, – улыбалась Пиаф сквозь слезы…
После этих прогулок ей становилось хуже. Но она не признавалась Тео, что выезды за город изматывают ее. Она терпела и даже ждала каждого такого дня. Пусть ей будет потом плохо. Но ради этих блаженных часов она готова вытерпеть все.
А еще они собирали друзей. Дом наполнялся людьми. И Пиаф смеялась:
– Тео, ты сейчас в неплохой компании моих бывших возлюбленных.
На что кто-то обязательно откликался: – И если бы только ты знал, малыш, как мы тебе завидуем!
Эта маленькая ложь веселила Эдит. Тео хмурился, но недолго – лишь несколько минут. На самом деле ему нравилось быть в компании этих знаменитых людей. Несмотря на их таланты и заслуги, Эдит выбрала из них именно его.
Прогулка с любимым.
Несмотря на тяжкий недуг, Пиаф продолжала давать концерты. Именно это и еще, вероятно, любовь к Тео, продлили ей жизнь. После вердикта врачей Эдит прожила не восемь месяцев и даже не год, а почти два года.
Еще в 1960-м году Пиаф выходила на сцену «Олимпии» 12 недель подряд. Ее последние песни были записаны и разошлись в миллионах пластинок. Но для самой Пиаф это была изматывающая и очень тяжелая работа.
Она уже не предпринимала попыток сыграть в кино или в театре. Последним, восьмым по счету, фильмом стала лента «Любовники завтрашнего дня» 1959 года. Право, пророческое название – в отношении судьбы самой Эдит Пиаф.
Выступление следовало за выступлением. Она выходила на сцену даже если была не в силах передвигать ноги. Не уходила за кулисы, пока не падала в обморок. И пела, пела, пела.
