Однако ранние песни Высоцкого существенно отличаются от собственно «блатных», хотя его персонажами нередко оказываются люди, отвергнутые, осужденные обществом, лишенные простого права даже называться людьми, вместо этого — ЗК:
А в лагерях — не жизнь, а темень тьмущая:
Кругом майданщики, кругом домушники,
Кругом ужасное к нам отношение
И очень странные поползновения.
Ну а начальству наплевать — за что и как,
Мы для начальства — те же самые зэка —
Зэка Васильев и Петров зэка. (I, 45)
А у Высоцкого они встречают понимание и даже сочувствие. Почему? Да потому, что поэт выходит на эту тему с неожиданной, на первый взгляд, стороны, выделяя в ней общечеловеческий момент.
И еще одна важная деталь: тюремная тематика разрабатывается Высоцким не в традициях блатного фольклора с его конкретно-детальным воспроизведением ситуации, а в символическом ключе, «способствуя философской, этической разработке проблем личностной и творческой свободы-несвободы»[162]. Кроме того, эмоциональный фон раннего творчества поэта далеко не однозначен: наряду с драматизмом в нем много лиризма, иронии, гротеска. Этот интонационно-эмоциональный пласт ранних произведений Высоцкого перекликается не столько с блатной песней, сколько с есенинской «Москвой кабацкой», с той лишь разницей, что у Есенина это всегда «чистая» лирика:
Я московский озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою легкую походку.
У Высоцкого же лирика ролевая:
Шел за ней — и запомнил парадное.
Что сказать ей? — ведь я ж хулиган…
Выпил я — и позвал ненаглядную
В привокзальный один ресторан. (I, 84)
Ирония является важнейшим средством выражения авторского отношения к персонажу в произведениях этого периода: от ее присутствия в той или иной степени зависит расстояние, отделяющее автора от его персонажа: чем ближе автору характер и состояние героя, тем меньше иронии в интонации произведения («Серебряные струны», «За меня невеста отрыдает честно», «Ребята, напишите мне письмо» и др.), и наоборот («Наводчица», «Городской романс» и др.). Это, на первый взгляд, легко уловимое различие не всегда обращало на себя внимание, что приводило к традиционному для ролевой лирики отождествлению автора и его персонажа. Отсюда всевозможные слухи и вопросы типа: «сидел — не сидел?»
Возьмем, к примеру, самую первую песню — «Татуировка». Здесь «при всей простоте характеров и ситуации присутствует — пусть под знаком иронии — определенный драматизм, столкновение страстей»[163], хотя этот конфликт пока еще и не такой острый, как в последующих произведениях поэта. Здесь пока еще все очень тонко, лирично и легко разрешимо:
Но недавно мой товарищ, друг хороший,
Он беду мою искусством поборол:
Он скопировал тебя с груди у Леши
И на грудь мою твой профиль наколол. (I, 17)
И хотя буквально все здесь пронизано иронией — и «любовный треугольник», и найденный выход из положения, — заметно, что автор относится к своим героям по-доброму, почти по-дружески, с пониманием и сочувствием. Уже здесь, в этой первой песне Высоцкого, есть все, что в дальнейшем станет характерным для его творчества в целом: соединение эпоса, лирики и драмы, использование сказовой манеры, игра со словом, новеллистический финал. Наконец, самое главное — уважительно-сочувственное отношение к человеку.
При том что ранние произведения Высоцкого носили вполне литературный характер, его изначальные установки (протест «против официоза, против серости и однообразия на эстраде»), используемые им художественные средства, заимствованные во многом из поэтики блатного фольклора, форма бытования, близкая к фольклорной, теперь уже использующая достижения современной техники, большое количество эпигонов, их произведения нелитературного характера, нередко приписываемые Высоцкому, — все это придавало творчеству поэта ярко выраженный неофициальный характер и в значительной степени способствовало его восприятию как городского фольклора.
В этом отношении показателен следующий случай. Леонид Елисеев, альпинист, участвовавший в съемках кинофильма «Вертикаль» в качестве консультанта, еще до знакомства с Высоцким слышал его ранние песни, но считал их народными. Когда же они встретились на съемочной площадке и радист «врубил» их по радиотрансляции, между Елисеевым и Высоцким произошел следующий диалог:
«— Ну надо же! И здесь мои песни, — сказал он. (Высоцкий. — О. Ш.)
— Как так? — не понял я.
— Это мои песни. Я их написал.
— Во-первых, это не твои песни, а народные. А во-вторых, кто поет?
— Я пою, — говорит он.
— Да нет! Это Рыбников поет.
— Ничего подобного! Это не Рыбников, это я пою. И песни это мои.
— А ты что, сидел, что ли? — спрашиваю.
— Нет.
— Знаешь, Володя, я с блатными в детстве и юности много дела имел. Эти песни мог написать только тот, кто очень хорошо знает лагерную и тюремную жизнь.
— Ну, а я не сидел.
В тот раз я ему все же как-то не до конца поверил. И только позже, когда сам увидел, как он писал альпинистские песни, всякие сомнения у меня отпали»[164].
Высоцкий не считал свои первые песни блатными, а определял их либо как стилизации, пародии на блатной фольклор, либо как «дворовые городские песни» — своеобразную «дань городскому романсу, который к тому времени был забыт»[165]. Они были ему по-своему дороги, так как «принесли… большую пользу в смысле поиска формы, поиска простого языка в песенном изложении, в поисках удачного слова, строчки»[166]. Высоцкий никогда от них не отказывался: «Однако ни от одной своей песни не отказываюсь. Только от тех, что мне приписывают. Среди них есть и хорошие, но чаше всего попадается откровенная халтура, которую делают „под Высоцкого“ и исполняют хриплыми голосами»[167]. Кроме того, он неоднократно признавался, что при их написании не рассчитывал на большие аудитории, они писались для узкого круга друзей, для компании «на Большом Каретном»: «И не моя вина, что они так широко разошлись»[168].
