Сидя с Антуаном за бутылкой вина перед картой Испании, более опытный Анри Гийоме заранее предупреждал товарища о неожиданностях, грозящих ему. Эта карта утрачивала свой немой, чисто географический смысл и становилась живой и подробной. Так впервые почувствовал Сент-Экзюпери, что безжизненные предметы оживляют дело, связывающее хотя бы несколько человек.
Хмурое утро того дня, когда тряский автобус увозил Антуана в компании нескольких чиновников на аэродром, стало началом новой биографии Сент-Экзюпери, началом его «второго рождения». Острое чувство ответственности перед людьми за машину, за груз, за пассажиров резко и по-новому осветило сознание: он не принадлежал больше к миру тусклых мещан, рабов своих четырех стен, он был полезен людям, жизни, и он хотел, чтобы это чувство оставалось для него главным. Он хотел верить и верил тогда, что простое и ясное деление людей на действующих и на мещан способно разрешить противоречия жизни. Он уверовал в действие.
Эта вера – первая самостоятельная вера Сент-Экзюпери, первый его душевный вклад в невидимое сокровище, созданное людьми и называемое культурой, – скоро принесла ему несколько открытий: он по-новому увидел красоту земли и человека, он открыл существование настоящей дружбы, основанной на общности дела и полном доверии человека к человеку.
Настоящая дружба созревает медленно. Проходят годы, прежде чем из насыщенного раствора событий, разговоров, чувств, действий вырастает кристалл: новое качество, новая радость.
И естественно, что Антуан в новой и чужой сначала обстановке оказался очень стесненным в возможностях проявить дружбу и получить взамен признательность, внимание, поддержку. Еще только начинали расти две большие привязанности Антуана – Гийоме, Мермоз. Антуан еще не подозревал о том, кем станет для него в будущем ироничный и нежный Леон Верт.
Старые дружбы... Вот что было особенно трудным. Старые дружбы проверялись временем:
«Аликанте, ноябрь 1926 года.
...мне не вполне ясно, почему я пишу вам. Я испытываю громадную нужду в друге, которому можно поверить разные пустяки, случающиеся со мной. С кем поделиться? Не знаю уж, почему я выбрал именно вас. Вы такая чужая. Бумага отсылает мне обратно мои фразы. Теперь уж я не могу представить себе ваше лицо, склоненное над письмом, не могу делиться с вами своим солнцем, своим печеньем, своими мечтами. И вот я потихоньку пишу это письмо в надежде пробудить вас и не очень в это веря. Быть может, я пишу самому себе.
Я вылетаю в пятницу, а не в среду... И это напоминает мне мои мечты о путешествиях в детстве. Под лампой в деревне. Когда «взрослые» играют в бридж, а дети очень серьезны и погружены в книгу по географии. Китай – зеленый, Япония – голубая, два резких пятна. На соседней странице можно было прочесть: «у малайцев черные глаза», «у таитян-голубые». Я, наверно, путаю сейчас цвета, но этим вечером я отчетливо понял, что никогда не видел ни настоящих голубых глаз, ни настоящих черных. Те, что меня окружали, и я ощущал это, были поддельными. Вот я и отправляюсь в некотором роде искать настоящие глаза.
Есть и другой способ путешествовать, и вчера я был очень далеко. Так далеко, что я до сих пор чувствую себя где-то вне мира, чуть-чуть над жизнью, и я испытываю ко всем снисхождение. Никогда, даже в день, когда со мной произошел несчастный случай, я не был так уверен, что гибну. Я спускался с высоты трех тысяч метров, когда почувствовал встряску, – я подумал, произошла какая-то поломка – и мой самолет постепенно вышел из повиновения. На двух тысячах я потерял свободу управления. Мне казалось, что штопор неизбежен, и я написал на приборной доске: «Потеря управления. Выясните. Избежать падения невозможно». Я не хотел чтобы потом говорили, что я разбился из-за собственной небрежности. Эта мысль раздражала меня. С каким-то удивлением смотрел я на поля, где должен был разбиться. Совершенно новое чувство. Я ощущал, что бледнею, становлюсь буквально отполированным страхом. Безграничный, но не грустный страх. Новая, невыразимая мудрость.
Оказалось, что поломки нет, и мне удалось дотянуть до земли. Но до последнего момента, я не верил в спасение. Когда я выпрыгнул, из кабины, я не сказал ничего. Я был полон пренебрежения ко всему, и я думал, что меня никогда не поймут. Во всяком случаев не поймут главного. В какой мир я контрабандой проник. В мир, из которого не часто возвращаются, чтобы его описать. Слова беспомощны: как выразить те поля и то спокойное солнце? Нельзя же сказать: «Я понял поля, солнце...» И все же это правда. Несколько секунд я чувствовал во всей полноте блистательное спокойствие дня. Этого дня, крепко слаженного, словно дом, где я был у себя, где мне было хорошо и из которого меня могли выбросить. Этого дня, с его утренним солнцем, чистым небом и землей, на которой крестьяне прокладывали тонкие борозды. Какое славное ремесло!
Теперь я встречал на улицах дворников, подметающих свою часть земного шара. Я был им признателен за это. И полицейским, охраняющим мир в своих стометровых государствах. И такое благоустройство этого дома было исполнено глубокого смысла. Я вернулся, я был под защитой, я очень любил жизнь.
А вы не поймете этого, и никто не поймет. Но я хотел бы заставить кого-нибудь понять. Почему этим человеком оказались вы, хотя вам на все это наплевать? Вы останетесь ко всему этому безразличной».
Это письмо, как и многие другие, адресовано Ринетте. Весь первый год новой жизни Экзюпери, мучимый отсутствием человека, которому он мог бы поверить свои впечатления, обращается к своей старой приятельнице. Не рассказывать же их своим товарищам летчикам! Они, чего доброго, засмеют новичка, скажут, что он слишком чувствителен. А он в самом деле «слишком чувствителен». Он тревожит свою парижскую приятельницу телефонными звонками, упрекает ее за долгое молчание, сердится на нее. Огорчается безразличным или наигранным тоном ее писем. «Я слишком смешон. Бессмысленно выклянчивать дружбу...»
Пройдет время, и многие из впечатлений, выраженным в письмах Сент-Экзюпери, займут место в его книгах. Это рассказано не Ринетте и даже не «самому себе», в чем Антуан пробует себя уверить. Это просто рассказано. Рассказано вообще.
Как никто другой, Сент-Экзюпери в своих книгах раскрыл свою душу в последовательности ее рождения и в ее полноте. Нам понятно, что молодой человек, прежде погруженный в суетливую атмосферу Парижа, где голубые и черные глаза казались «поддельными» оттого, что принадлежали несерьезным людям, играющим в бридж, в политику, в философию, в искусство, особенно остро радуется непосредственности, «личности» своих чувств. Эти новые чувства по-новому строят и весь мир Антуана. Борьба за жизнь перед лицом природы, неба, земли, борьба при выполнении простого и нужного людям дела прежде всего дала ему простое и сильное чувство жизни, сознание того, что человек живет. Именно в этом чувстве, в его полноте, казалось ему, залог полноценности человека. Если людям плохо, если они мучаются и страдают, то это не оттого, что им нечего есть, когда они голодают, не оттого, что их кто-то не любит, а оттого, что сами они не любят. «Ужаса материального порядка не существует», – скажет он впоследствии. И вообще под этим углом зрения любое чувство неполноты, неудовлетворенности – это чувство неполноты внутренней, неполноты собственного ощущения жизни. Это большое открытие.
