Наряду с этими трудами по исправлению Библии Иероним еще находил время для переводов из Ориге-на ("Гомилии на Песню Песен") и его последователя Дидима ("Книга о Духе Святом"). В Риме же написано и полемическое сочинение против Гельвидия, выступившего с утверждением о позднейшем (по рождении Христа) брачном сожительстве Марии и Иосифа ("Книга о приснодевстве Марии"). Гельвидий основывался на словах Евангелия (Мф 1,25): "и не знал ее, пока не родила сына" (donee peperit filium), a также на известных упоминаниях Писания о родственниках и, в частности, братьях Господних. Возражение Иеронима против последнего аргумента вполне убедительно: если бы это были действительно родные братья и сестры Христа — говорит он — то зачем бы понадобилось Ему тогда поручать Свою мать ученику Иоанну в минуту крестной смерти? Что же касается самого тона "Книги о приснодевстве", то он, к сожалению, всецело выдержан в духе пренебрежительной и нетерпимой полемики.
Дружба Иеронима с благочестивыми римлянками также повела к возникновению довольно значительного числа небольших богословских трактатов в форме писем ("К Марцелле о десяти именах Божиих", "К ней же о междупсалмии", "О словах ефуд и ферафин", "К Павле о еврейском алфавите 118 псалма" и др.) и затем целого ряда просто дружественных посланий, назидательных и порою хвалебных. Среди такого рода писем первое место по значению (и размерам) занимает бесспорно "Письмо к Евстохии о хранении девства". Оно и для нас было источником множества цитат, приводившихся выше для характеристики быта и нравов римского общества. Читатель, который возьмет на себя труд просмотреть выдержки и заметить те из них, которые падают на промежуток 394-425 столбцов XXII тома Патрологии (как раз столбцы, занятые "Письмом"), увидит, что по богатству материала, литературному блеску и тону бичующей сатиры в отношении к духовенству и монахам это произведение представляет из себя нечто исключительное даже среди произведений Иеронима. Об этих нападках на клириков нужно заметить, что они в своей крайности имели успех несколько неожиданный и наверное нежелательный для Иеронима: язычники стали теперь пользоваться его свидетельствами из "Письма" с целью унизить религию и очернить образ жизни христиан.
Вообще, жизнь Иеронима в Вечном Городе представляется исполненной неустанного умственного труда. Этот труд был всегда обычен для Иеронима, но теперь он стал, быть может, еще напряженнее потому, что вдохновлялся вниманием понимающих и любящих людей. Часто ему приходилось урывать время у сна, чтобы работать, — и от его тогдашних писаний нет-нет да и пахнет вдруг на читателя глубокой римской ночью, кельей и запахом лампады, озарявшей столько веков тому назад какую-нибудь еще свежую страницу этих вечно живых писем. И тогда видишь его самого — усталого, но все еще диктующего своему писцу (по болезни глаз Иероним пользовался услугами тахиграфов). "Когда в воровское, как говорят, время быстрая рука писца писала это под мою диктовку и еще много помышлял сказать я — четвертый час ночи уже приблизился к исходу. Вдруг почувствовал я острый приступ желудочного страдания и стал молиться, чтобы хотя в остальные часы ночи вместе с тихим сном оставила меня моя болезнь". Но в Риме, как отчасти уже можно было видеть, нашему подвижнику довелось испытать и много тяжелых минут вследствие окружающих невежества, зависти и озлобления. Поводов к тому было довольно много, начиная с ученой и обличительно-публицистической деятельности Иеронима и кончая его соблазнительной близостью с домами римских матрон. Впрочем, пока Дамаз был жив, Иероним находился в безопасности. В первое время его пребывания в Риме богословская и аскетическая слава халкидского отшельника заставляла многих даже видеть в нем возможного кандидата на папский престол. "До тех пор, пока я не знал дома святой Павлы, расположение почти всего города сосредоточивалось на мне. Почти всеобщим мнением я почитался достойным высшего священства".
Но в 384 году папа умер. К тому времени, вследствие уже упоминавшихся литературных выступлений Иеронима, его отношения с римским клиром до того испортились, что вопрос о его избрании и не поднимался. Новый папа, не будучи неприязненно настроен к суровому обличителю, во всяком случае не принадлежал и к числу его покровителей. Тогда откровеннее зашевелилась злоба. Враги всякого рода: противники его переводов Св. Писания, эти "двуногие ослята", как он называл их, завистники его влияния у папы, завистники его роли в среде римских женщин — все они соединенными усилиями стали стремиться к тому, чтобы "выжить" его из Рима. Отчасти в этом ожесточенном гонении на него виноват был и сам Иероним. Его характер, нетерпимый, желчный и властный, как будто создан был для того, чтобы везде восстанавливать против него людей. "Я могу и сам кусаться, могу и сам, задетый, вонзить клыки",— писал Иероним. Но это было плохим приемом борьбы против целого Рима недоброжелателей. Клевета распространяла сплетни об его отношениях к Павле и Евстохии. Народ ненавидел монахов, в частности Иеронима. Последний даже чуть было не сделался жертвой возмущения черни во время похорон Блезиллы, дочери Павлы. Когда мать неутешно плакала, идя за гробом, народ (мы продолжаем словами Иеронима) "зароптал: Разве не то мы говорили всегда? Она страждет, что дочь ее убита постами, и что даже от второго дочернего брака она не имеет внуков. Когда же будет изгнан из города этот ненавистный род монахов? Отчего не побьют их камнями, не утопят в реке? Несчастная женщина обманута ими. Что она не хочет быть монахиней — это видно из того, как она плачет: ни одна язычница не оплакивала так детей своих". Очевидно, торжество христианства в Риме не было еще таким безусловным, вопреки уверениям Иеронима. Впрочем — как легко понять — наиболее озлоблены были на Иеронима те, кто увидали свои портреты в его негодующих посланиях и по преимуществу в "Письме к Евстохии". "Сказав, несчастный, что девицы должны быть чаще с женщинами, чем с мужчинами, я попал в глаз всем и каждому. Теперь все показывают на меня пальцами".
От этого периода запутавшихся отношений до нас дошло "Письмо к Марцелле об Оназе". Оно чрезвычайно интересно в том отношении, что на его основании можно установить, как кажется, существование в тогдашнем Риме болезни, подобной позднейшему сифилису.
Оназ был одним из многочисленных inimici Иеронима в ту пору. Письмо, полное намеков и аллегорий, не дает возможности понять, чем именно Оназ вызвал раздражение автора. Но характерны самые насмешки: "Я предлагаю усечь зловонный нос, — берегись, кто болен им". "Разве один в Риме, кто имеет "раной позорной отъятые ноздри? (Эн. кн. б). "Я смеюсь над грошовым красноречием со смешным носом". И письмо заканчивается следующим советом: "Дам, однако, совет, что тебе нужно спрятать, чтобы красивее мог казаться. Пусть твой нос не будет виден на лице, пусть речь твоя не звучит в разговоре: так ты сможешь казаться и красноречивым и привлекательным". Zockler видит в этом частом упоминании носа намек на имя Onasus, но не говоря о натяжке, мы не можем допустить такого толкования хотя бы потому, что в письме уже имеется намек в данном отношении, но совершенно другой по смыслу. "Или ты хорош себе кажешься, оттого что называешься счастливым именем?" (Onasus от δνασνς "польза", "выгода", или же имеется в виду Bonasus — от bonus — как встречается в некоторых рукописях.) Как бы то ни было, вопрос представляется весьма любопытным, особенно если принять во внимание распространенное представление о сифилисе как исключительной принадлежности новых веков. Победа в конце концов осталась за противниками, и Иероним решил удалиться из Рима. Его опять потянуло к уединению, к жизни простой, мирной и далекой от всякой известности. Трогательны эти мечты его о безмятежном счастии на "лоне сельской тишины". В них всего яснее чувствуется усталость от сплетен, дрязг и беспокойств большого города. "Вот, когда уже большое пространство жизни лежит за нами, пройденное среди таких волнений, и корабль наш потрясен бурями и поврежден о подводные камни — теперь, как только будет можно, мы как в некую пристань, решили удалиться в безвестность сельской жизни. Там черный хлеб, овощи, взрощенные нашими руками, и молоко, деревенское лакомство, предоставят нам пищу грубую — правда, но в то же время — невинную. При такой жизни ни сон не отвлечет нас от молитвы, ни отягощенность желудка от чтения. Если будет лето — древесная тень даст убежище. Если осень — самая мягкость воздуха и устилающие землю листья укажут место отдохновения. Весной будут пестреть цветами поля, и среди голосов птиц слаще будут звучать псалмы. Когда настанут холода, туманы и снега, я не буду покупать себе дров, буду бодрствовать, согреваясь, или спать. Знаю наверное, что совсем не замерзну. А здесь пусть шумит Рим, неистовствует арена, безумствует цирк, утопают в роскоши театры, и — если нужно говорить о наших делах — пусть дамский сенат ежедневно принимает визиты". Замечательно для поклонника великих поэтов, что даже и этот лирический отрывок полон отзвуками знаменитого Beatus ille qui procul negotiis Горация. Для путешествия был выбран уже знакомый путь на Восток. В последнюю минуту отъезда, "уже всходя на корабль, в слезах и тоске" (flens dolensque — XXII, 482), Иероним написал небольшое послание к Азел-ле, в котором прощался со всеми, кого любил и чтил. Письмо оканчивается почти воплем: "Приветствуй Павлу и Евстохию — хочет, не хочет мир — моих во Христе. Приветствуй мать Альбину и сестру Марцел-лу, приветствуй Марцеллину и святую Фелицитату, и скажи им: все вместе будем перед судом Христа там явно будет, кто как жил и мыслил. Вспоминай обо мне пример невинности и слава девства, и укрощай волны моря твоими молитвами".
