В статье «Французские художники — современники Н. Б. Юсупова», опубликованной в каталоге выставки собрания князя «Ученая прихоть», А. А. Бабин пишет, что «сам Николай Борисович, скорее всего, не был масоном, но, во всяком случае, мы не располагаем документами о его вступлении в какую-нибудь из лож. Но, по-видимому, русский князь разделял некоторые идеи Братства вольных каменщиков, в особенности те, которые перекликались с эстетическими идеалами эпохи Просвещения и соответствовали его меценатской деятельности»[76]. Далее автор подробно рассказывает о заказах Юсуповым картин откровенно масонского содержания виднейшим художникам-масонам, о том, как для него «вдруг» открывались мастерские самых знаменитых мастеров живописи и резца, состоявших в ложах, пробиться к которым с заказом рядовому иностранному вельможе без пребывания в длинной очереди себе подобных считалось практически невозможным, и так далее, и тому подобное. Посвященный читатель сам может сделать выводы…
Книга с экслибрисом князя Н. Б. Юсупова и титульный лист книги Феокрит, Бион, Мосх «Буколическая поэзия, греческая и латинская». Лейден. 1779. На первой странице посвящение князю Н. Б. Юсупову. ГМУА.
Объяснение, пусть довольно субъективное, российского «любопытства» к масонству нашлось в дневнике члена Московского и Петербургского Английского клубов Степана Петровича Жихарева. Прямого отношения к биографии князя Юсупова оно вроде бы и не имеет, но это интересный факт клубной истории конца XVIII столетия, которая все еще не написана, а потому всякий относящийся к этому времени документ представляет ценность. К тому же других столь же достоверных сведений о масонах и знаменитом «Евином клубе» просто не существует.
«Почтенный старик Н. А. Алферьев рассказывал, что известный по преданию так называемый Евин клуб никогда в Москве не существовал и что разгласка о нем была сделана с намерением повредить франк-масонам, которых хотели выставить его учредителями на тот конец, чтобы с большим успехом обратить на них общее негодование и презрение, но между тем он признавался, что если не было никакого подобного тайного общества, то в молодых зажиточных людях, живших в Москве в совершенной праздности, было какое-то стремление к разврату всякого рода и что он сам вовлечен был этим потоком в непростительные шалости. „Как Бог вынес из этой бездны, в которую мы погружались, — говорил старик, — я до сих пор постигнуть не могу. Кто поверит теперь, любезный, чтоб молодой человек, который не мог представить очевидного доказательства своей развращенности, был принимаем дурно или вовсе не принимаем в обществе своих товарищей и должен был ограничиваться знакомством с одними пожилыми людьми, да и те иногда — прости им Господи — бывало суются туда же! Кто не развратен был на деле, хвастал развратом и наклепывал на себя такие грехи, каким никогда и причастен быть не мог, а всему виною была праздность и французские учители. Да и как было не быть праздным? Молодой человек, записанный в пеленках в службу, в двадцать лет имел уже чин майора и даже бригадира, выходил в отставку, имел достаточные доходы, жил барином, привольно и заниматься, благодаря воспитанию, ничем не умел. Та к поневоле приходила в голову какая-нибудь блажь“. Алферьев рассказывал также много кой-чего о масонах и мартинистах того времени. „На них, — говорил он, — много лгали и возводили такие небылицы, какие им и в голову не приходили. Напротив, они были люди очень смирные. Их смешивали с иллюминатами-алхимиками, которых секта была действительно вредна, потому что состояла из явных обманщиков. Эти плуты под предлогом обогащения других наживались сами…“»[77].
Жихарев, сделавший эту многозначительную запись отнюдь не ради простого любопытства, сам, похоже, являлся крупным масоном, так что в объективность и уж тем более откровенность его верить трудно, но общий характер настроений основной части русского, а не только московского общества последней четверти XVIII века этот рассказ передает достаточно точно.
Ложи — ложами, но совсем иное дело Английский клуб. Здесь Николай Борисович проводил досуг в кругу близких по духу людей, набирался жизненного опыта у более старших сочленов, устанавливал деловые связи, наконец, изучал кулинарное искусство, большим и редкостным знатоком которого стал в зрелые годы.
В 1774 году (или конце 1773) в жизни Фонвизина и Юсупова случились важные события. Князь подал прошение об отъезде за границу. Драматург удачно женился, — вдова Екатерина Ивановна Хлопова, рожденная Роговикова, происходившая из «низкого» купеческого звания, принесла в дом супруга солидное приданое.
Со своим бывшим начальником Юсупов вновь встретился много лет спустя в Италии, в Риме, где трудился на дипломатическом поприще, а Фонвизин считался просто путешествующим иностранцем, скупающим произведения искусства. Встреча была дружественной и растрогала обоих. Случилось это в феврале 1785 года.
Спустя два года драматург отправился на воды Карлсбада для лечения. Вскоре сюда же приехал и его компаньон Клостерман, позднее описавший поездку в воспоминаниях, не совсем точных в датах, но верных в деталях. «В Вене я немедленно постарался отыскать квартиру Фонвизина… Часто нас прерывали знатные лица, приезжавшие навестить Фонвизина. Так, приезжал князь Н. Б. Юсупов, находившийся в Вене проездом в Турин, куда он был назначен посланником (почти за 10 лет до того. — А. Б.). Он выражал большое участие к страданиям Фонвизина, а мне сделал честь, пригласил меня остановиться у него в Турине, когда я ехал назад из Рима»[78].
В архиве Внешней политики Российской империи хранится Прошение князя Юсупова на имя императрицы Екатерины II о разрешении отбыть в чужие края для продолжения учебы. Лишь недавно оно было введено в научный оборот кандидатом наук В. М. Симоновой.
«Всемилостивейшая Государыня! Если б и не имел я перед глазами примеров своих предков, служивших с усердием и ревностью Государям своим, то и одна благодарность моя за все милости Вашего Императорского Величества возбудила во мне ревностнейшее желание сделать себя способным к службе Вашей. Тому уже как полтора года как по Высочайшему Вашего Императорского Величества дозволению упражняюсь я по приобретении знания по части дел иностранных; а как для наилучшего в том успеха весьма способствовать мне может собственное мною обозрение дворов Европейских, то приемлю смело всеподданнейше просить Вашего Императорского Величества об увольнении меня на четыре года как для обучения в Лейдене, так и для путешествия. В оное время могу увидеть я все Европейские дворы и воспользоваться направлениями и руководством Ваших министров, там резидующих…»[79].
