Татьяна Рожнова - Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]

Дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом повеле-но было сие мое прошение принять, малолетних детей моих взять в заведование С. Петербургской дворянской опеки и, утвердив поименованных выше лиц в звании опекунов детей моих, учинить распоряжение, как законы повелевают.

Всемилостивейший Государь, прошу Вашего Императорского Величества о сем моем прошении решение учинить 8-го февраля 1837 года. К поданию надлежит в С. Петербургскую дворянскую опеку, прошение сие переписывал со слов просительницы писарь Леонтий Герасимов. — Его Императорского Величества камер-юнкера Александра Сергеева сына Пушкина Наталья Николаевна дочь Гончарова руку приложила.

Звание опекунов принять согласны:

Двора Его Императорского Величества обер-шенк граф Григорий Строганов;

Двора Е. И. В. шталмейстер граф Михаил Виельгорский; Действительный статский советник Василий Жуковский;

Двора Е. И. В. камер-юнкер Наркиз Атрешков.

Жительство имеют:

Наталия Николаевна Пушкина: на Мойке против Конюшенного моста в доме Волконской;

Граф Григорий Александрович Строганов на углу Италианской и Караванной улицы в доме принца Гогенлоэ-Киршберг № 21;

Граф Михаил Юрьевич Виельгорский в доме Кутузова подле Михайловского театра;

Василий Андреевич Жуковский в Зимнем дворце.

Наркиз Иванов Атрешков на Невском проспекте в доме Чаплина»{137}.

«От глубоких огорчений, от потери мужа жена Пушкина была больна, она просила государя письмом дозволить Данзасу проводить тело ее мужа до могилы, так как по случаю тяжкой болезни она не могла исполнить этого сама. Государь, не желая нарушить закон, отказал ей в этой просьбе, потому что Данзаса за участие в дуэли должно было предать суду»{138}, — записал А. Аммосов со слов самого Константина Данзаса.

1 февраля 1837 года.

Граф А. X. Бенкендорф — графу Г. А. Строганову.

«Я немедленно доложил его величеству просьбу г-жи Пушкиной, дозволить Данзасу проводить тело его в последнее жилище. Государь отвечал, что он сделал все, от него зависевшее, дозволил подсудимому Данзасу остаться до сегодняшней погребальной церемонии при теле его друга; что дальнейшее снисхождение было бы нарушением закона — и следовательно, невозможно; но он прибавил, что Тургенев, давнишний друг покойного, ни в чем не занятый в настоящее время, может отдать этот последний долг Пушкину, и что он уже поручил ему проводить тело»{139}.

1 февраля 1837 года.

П. А. Вяземский, вернувшись домой после отпевания, написал записку:

«Свеча моя с погребения Пушкина 1-го февраля 1837 г.» и приложил ее к памятному восковому огарку.

Затем, в тот же день, князь написал письмо в Париж Александре Осиповне Смирновой (Россет):

«…Страшное несчастье обрушилось на наши головы, как громовой удар, когда мы всего менее этого ожидали, хотя, сказать по правде, после этих проклятых безъимянных писем небосклон бедного Пушкина постоянно был покрыт облаками. В жестоких страданиях своих Пушкин был велик твердостью, самоотвержением, нежною заботливостью о жене своей. Чувствуя, что смерть близка, он хладнокровно высчитывал шаги ее, но без малейшего желания порисоваться, похорохориться и подействовать на окружающих. Таков он был и во время поединка. Необузданный, пылкий, беспорядочный, сам себя не помнящий во всех своих шагах, имевших привести к роковому исходу, он сделался спокоен, прост и полон достоинства, как скоро добился чего желал; ибо он желал этого исхода. Да, конечно, светское общество его погубило. Проклятые письма, проклятые сплетни приходили к нему со всех сторон. С другой стороны, причиною катастрофы был его пылкий и замкнутый характер. Он с нами не советовался, и какая-то судьба постоянно заставляла его действовать в неверном направлении. Горько его оплакивать; но горько также и знать, что светское общество (или, по крайней мере, некоторые члены оного) не только терзало ему сердце своим недоброжелательством, когда он был жив, но и озлобляется против его трупа.

<…> Умирая, Пушкин продиктовал записку, кому он что должен; вы там упомянуты. Это единственное его распоряжение.

Прощайте»{140}.

1 февраля 1837 года.

Министр внутренних дел Дмитрий Николаевич Блудов — псковскому гражданскому губернатору Алексею Никитичу Пещурову.

«Скончавшийся здесь 29 минувшего генваря в звании камер-юнкера двора его императорского величества Александр Сергеевич Пушкин при жизни своей изъявил желание, чтобы тело его предано было земле Псковской губернии, Опочецкого уезда, в монастыре Святые Горы, на что вдова его просит разрешения. Разрешив перевоз упомянутого тела, буде оно еще не предано земле и закупорено в засмоленном гробе, имею честь уведомить

о том ваше превосходительство, покорнейше прося вас, милостивый государь, учинить зависящие от вас в сем случае по части гражданской распоряжения в Псковской губернии»{141}.

А. И. Тургенев — сестре А. И. Нефедьевой.

«1 февраля 1837 года.

…Жена в ужасном положении; но иногда плачет. С каким нежным попечением он о ней в последние два дни заботился, скрывая от нее свои страдания. Вскрытие нижней части показало, что у него раздроблено было бедро.

Сегодня, еще прежде дуэли, назначена и в афишках объявлена была для бенефиса Каратыгина пиеса из Пушкина: „Скупой рыцарь“, сцены из Неистовой трагикомедии. Каратыгин, по случаю отпевания Пушкина, отложил бенефис до завтра[24], но пиесы этой играть не будет! — вероятно, опасаются излишнего энтузиасма…

Вчера, входя в комнату, где стоял гроб, первые слова, кои поразили меня при слушании псалтыря, который читали над усопшим, были следующие: „Правду твою не скрыв в сердце твоем“. — Эти слова заключают в себе всю загадку и причину смерти; то есть то, что он почитал правдою, что для него, для сердца его казалось обидою, он не скрыл в себе, не укротил в себе, а высказал в ужасных и грозных выражениях своему противнику — и погиб!

Стечение было многочисленное по улицам, ведущим к церкви, и на Конюшенной площади; но народ в церковь не пускали. Едва достало места и для блестящей публики. Толпа генералов-адъютантов, гр. Орлов, кн. Трубецкой, гр. Строганов, Перовский, Сухозанет, Адлерберг, Шипов и пр. Послы французский с растроганным выражением, искренним, так что кто-то прежде, слышав, что из знати немногие о Пушкине пожалели, сказал: Барант и Геррера во всем этом — единственные русские!

Австрийский посол, неаполитанский, саксонский, баварский и все с женами и со свитами. Чины двора, министры некоторые: между ними — и Уваров; смерть — примиритель. Дамы, красавицы, и модниц множество; Хитрово — с дочерьми, гр. Бобринский, актеры: Каратыгин и пр. Журналисты, авторы <…> Кн. Шаховской. Молодежи множество. Служил архимандрит и шесть священников. Рвались — к последнему целованию. Друзья вынесли гроб; но желавших так много, что теснотою разорвали фрак надвое у кн. Мещерского. <…> Все товарищи поэта по лицею явились. Мы на руках вынесли гроб в подвал на другой двор; едва нас не раздавили. Площадь вся покрыта народом, в домах и на набережных Мойки тоже»{142}.