Жена опять позвала его. "Иду, иду!" - ответил Илья. Собаки насторожились. Илья прислушался, но стука копыт не было слышно,- должно быть, всадник скакал еще далеко. Собаки залаяли радостными голосами, и Илье подумалось, что радуются они тому, что им есть на кого полаять. По ту сторону луга, на дороге, показался человек. У него была усталая и тяжелая походка, и рукой он делал так, как будто чертил в воздухе цифру шесть. С того времени, как Илья подвозил сюда лес и щебень, дорога сильно заросла: трава поднималась человеку выше колен. Он срывал травы, мял их в руках и откидывал. У ручья человек было остановился, потянул рукой сапог, но, увидав Илью, крикнул ему что-то неразборчивое: или от волнения или от усталости. И тогда напряженно-веселым голосом, осанисто выпрямившись, Илья отозвался:
- Здесь нету духана, милай!
Человек выпил воды и, проведя мокрой рукой по лбу, спросил:
- Ты Кочерга. Илья Александрович, будешь?
- Я.
- Письмо тебе.
- От кого ж письмо?
- От меня письмо. Сдавайся!
- Спалишь иначе?
- Зачем палить? Мужики засудят!
- Надоел я мужикам? Я - не конокрад, а, сказывают, разбойник,- сказал Илья.
В голосе его Филипп услыхал усталость и тревожную гордость. Филипп сказал с горечью (да он и на самом деле чувствовал горечь - то ли от усталости, то ли от чего другого):
- Надоел! Замучают тебя мужики. Лучше мне сдавайся!
- С мужиками приехал? - после короткого молчания спросил его Кочерга.
Филипп промолчал. Илья одним глазом повел на горы. Опять помолчали. Илья сказал с расстановкой:
- В избу, что ли, зайдем поговорить?
- И зайдем, если хочешь. Покажи дорогу.
Выбежали двое детей, черноглазых, похожих на цыган. Они с любовью смотрели на отца. Филипп поманил их пальцем, хотел было сказать: "Зачем ты их тут держишь?", но дети прервали его криком: "Тять, ты его убей!" И этот возглас и эти черномазые дети - все это походило на сказку о Соловье-разбойнике. В сенях пахло капустой и вениками, и в загоне мычал теленок. Глядя на черноглазых детей, которых гладил Илья, Филипп почему-то подумал, что жена-то, должно быть, у Ильи и впрямь раскрасавица. Илья сконфуженно улыбнулся и, раскрывая дверь в избу, сказал:
- Жена их глупостям всяким учит. В школу пора, да далеко, видишь, живу. В избе-то веселей разговаривать, а?
- И в избе тебе меня не кончить,- вдруг резко сказал Филипп.
Илья вздрогнул и угрюмо улыбнулся:
- Что ты - заговоренный? Да и зачем мне тебя убивать? Пустяки про меня болтают, а я скотоводством живу,- и он указал в окно на коров, бродящих на необычайно зеленом лугу.
Филипп сел за стол. Вошла черноглазая рослая женщина и, скрестив руки на животе, остановилась у порога. На ней была длинная шаль с рваными кистями и туфли на высоких каблуках. Она смотрела на Илью со злостью. Тот ей махнул рукой - "уходи, дескать!", она все стояла, и лицо ее лишь сжалось так, как будто она приготовилась к удару.
- Жена, что ли?
- Жена,- глядя в сторону, ответил Илья.
- Квасу не принесет?
- Квасу? Какой же тебе на Кавказе квас? Здесь вино пьют.
- Как же ты - без квасу?
- У меня-то квас есть. Даша, принеси ему!
Женщина вышла. Филипп вынул из-за пазухи револьвер и положил его на стол. Илья все еще смотрел в окно.
- Это - не против тебя, Кочерга; это - против твоей души, для охраны, чтобы тебя мужики не усамосудили.
- Не страшны мне самосуды!
- А кто тебе страшон?
- Ты бы поменьше говорил.
Женщина принесла кринку. "Уходи!" - сказал ей Илья и замахнулся. "Ну, бей, бей!" - прошептала женщина. Илья вздохнул: "Уйди ты, ради бога!" "Ради бога?" - прошептала она укоризненно и ушла. Филипп хлебнул квасу. Квас был кислый и густой, видимо, со дна.
- Ну, сдавайся и кайся,- сказал Филипп.
Илья опять вздохнул.
- Усамосудят.
- Зачем усамосудят? Судить будут законно!
- Ты думаешь, есть еще справедливость?
Филипп ответил уверенно:
- Есть.
- А что же ты со мной сделаешь, если я сдамся?
- Вот и поведу тебя в милицию.
Илья передернул плечами.
- К мужикам поведешь? Знаю...
- Я тебя тропами поведу, мимо мужиков, а в милиции тебя возьмет Франц, закует или свяжет и ночью тебя в город, к правительству доставит. И будут тебя судить по всем законам.
Илья был, по-видимому растроган. Когда он обернулся к Филиппу, тот увидал на глазах его слезы. Слезы были мелкие и какие-то рассыпчатые. Филиппу неприятно было их видеть. А Илья слабел все больше и больше. Он был тронут и тем, что сдается не взрослому человеку, а юноше, растроган и тем, что в городе его будут судить по законам, и люди услышат его покаяние в гордости и пожалеют его. Приятный лиловый туман застилал его глаза. Он чувствовал во всем теле возрастающую бодрую негу, и ему казалось, что через некоторое время новые неожиданные мысли посетят его голову. Ему помнилось, что в дверях показалась было жена, но, увидав его новое лицо, содрогнулась от непередаваемой ненависти и презрения. И слезы, показавшиеся у ней на глазах, ясно говорили, что она всего от него ждала, но только не такой великой подлости.
Филипп спросил высоким, несвойственным ему голосом:
- Сдаешься, Кочерга?
- Сдаюсь! - ответил Илья и поднялся из-за стола.
Он подошел к крюку дверей и протянул руку, чтобы взять фуражку.
В сенях завыли дети.
Дверь была окрашена белой краской, недавно окрашена. Краска лежала рыхлым и неправдоподобным белым слоем.
И когда Илья протянул к крюку длинные и гладкие белые руки, Филипп вспомнил духан, играющих в нем: Галкина и Заала Шавлиева. Теперь, наверное, игра закончилась великим позором для духанщика. Галкин выиграл у него все имущество, весь духан, с заготовленными назавтра шашлыками, и, выиграв, подарил его обратно! Затем он запряг лошадь и, взяв Иванушку и сонную Аленушку, уехал в город. Рабочие говорят о Галкине с восхищением. Аленушке кажется, что она любит его. Что еще может желать замученный страстями шулер? Он спит на прекрасной высокой груди Аленушки... И еще вспомнился Филиппу инженер Закрев-ский и его разговоры о Каролине Каскуль, прекрасной и высокой актрисе. Инженер Закревский мирно лежит в песках подле своего любимого канала. Пройдет день-два, и рабочие покинут канал, и пески поглотят вторгнувшиеся в пустыню воды... Филипп с отчаянием понимал, что думает не те мысли, какие он обязан сейчас думать, но думать иначе он не мог. Слабость овладевала им все больше, пальцы его рук дрожали, и самые кончики их горели теплой слизью, и как-то отдаленно казалось, что кончики пальцев пухнут. Эти мысли о канале и об инженере Закревском, мысли об ослабевших. больших своих ногах и мысли о том. что слабость в нем оттого, что он не спал всю ночь - устал, и ему надо отдохнуть и уснуть,- все это мучило его. Он знал, что есть другие, настоящие мысли, которые сейчас им овладеют, и он вспрыгнет и весело поведет в милицию арестованного бандита. Бандит стоял к нему спиной, и виден был степенный его затылок в глубоких и коротких, тщательно промытых морщинах. И затылок и его спина - все это было необычайно степенно, и никто бы не мог подумать, что этот человек совершил много преступлений перед людьми и перед собой. И бандит Илья Кочерга, поднимая руку к крюку, был охвачен той же слабостью и туманом мыслей, которые владели Филиппом. И бандиту Илье тоже казалось, что к нему придут сейчас ясные и веселые мысли, и пришествия их ждать было невыносимо тяжело и до снотворности утомительно... Он нащупал сальный околыш своей фуражки, и теплый железный крюк скользнул у него вдоль пальца...
