Правда, в разговорах со мною Осипа Эмильевича проскальзывали иногда какие-то другие вариации этой проблемы, но они долгое время оставались для меня не совсем ясными.
Ну а что касается Маруси, то она только выражала крайнее удивление по поводу «Второй книги» Надежды Мандельштам. Там, как мы помним, было сказано, что она «втерлась» в их дом. Пораженная, уже шестидесятилетняя Мария Сергеевна рассказывала общим с Ахматовой друзьям, что именно Надежда Яковлевна упорно зазывала ее не только приходить почаще, но и ночевать, предлагая для этого какой-то сундук. Мария Сергеевна, не понимая, в чем дело, не забывала о подчеркнутом интересе к ней Мандельштамов. Это явствует из дневниковой заметки, написанной, как указала сама Петровых, до выхода «Второй книги», то есть до неожиданно грубых слов Нади о ней.
«Я очень жалела Н. Я. в те долгие годы, когда ей было плохо. Я рада, что сейчас (так поздно!) жизнь ее хотя бы во внешнем, бытовом отношении налажена. Есть жилье, есть какие-то деньги, жить можно. Понимаю, как много она страдала, но не понимаю ее сверхчеловеческой озлобленности.
Мне эта злоба противна. Это не высшее решение — низшее. И ведь она зла по природе — до всех самых страшных испытаний, и тогда, когда ко мне она была вроде бы добра»[209].
В этом насыщенном событиями периоде мы пока и останемся.
На малой площади в чрезвычайно уплотненном времени разыгрывалась драма последних недель свободной жизни поэта Осипа Мандельштама. В ней было несколько бедно одетых участников разного уровня одаренности. Каждый вносил в действие свою долю повышенной страсти, создавая этим атмосферу высокого напряжения. Всей сцене придавал неистребимый оттенок скрытый источник какого-то добавочного света. Но, как бы сговорившись, все делали вид, что его не замечают, хотя знали, что «сияющие голенища» и бьющие наотмашь указы «кремлевского горца» изобличены в лубочных стихах главного героя. Один только старик Эмиль Вениаминович не знал о существовании опасного стихотворения сына. Остальные участники слышали его в исполнении самого поэта. Но каждый считал себя единственным посвященным в тайну.
Анна Андреевна рассказывает в тех же «Листках», что, проезжая место поворота с Кропоткинской улицы на Гоголевский бульвар, она всегда вспоминает сказанные в ту зиму слова Осипа Эмильевича: «Стихи сейчас должны быть гражданскими». И вторую фразу: «Я к смерти готов».
Но мы знаем также, что в этих одиноких прогулках с Анной Андреевной Осип Эмильевич признавался ей в своей новой страсти. Думаю, что он напомнил и о знакомой Анне Андреевне истории его увлечения Арбениной, и о соперничестве с Гумилевым. Восклицал же он при мне (в отсутствии Нади): «Как это интересно! У меня было такое же с Колей…»
Но вот тут-то Анне Андреевне не понравилось сближение той, пятнадцатилетней давности романической истории с сегодняшней. То ли она ревновала Леву (бывают такие матери), то ли опасалась его политической несдержанности. Она совершает экстравагантный поступок. Встречи с Марусей в Москве еще не наладились, но, предваряя их, Анна Андреевна неожиданно появляется у нее дома и уговаривает ее перестать кокетничать с Левой. «Зачем вам этот мальчик?» — небрежно бросает она, вспомнив свою великолепно отработанную когда-то интонацию «Клеопатры Невы»[210]. Однако времена Коломбин, Саломей и Паллад прошли, а у Маруси оказалось множество своих нерешенных семейных проблем. Анна Андреевна становится ее конфиденткой.
Мария Сергеевна собралась разводиться с мужем. Это нелегко, потому что он глубоко ей предан. Его обожание доходило до того, что он записывал ее слова (это я знала не от Маруси, а от общих знакомых). Он был старше ее и, главное, не имел касательства к искусству и поэзии, окончив Тимирязевскую академию.
В те же дни из ссылки или высылки возвращается друг юности Маруси, бывший студент. Она на перепутье. А пока уже три, а не два «бесшумно окающих ртами» соперника ходят вокруг нее.
Лева устремляет свою ненависть на молодого соперника, которого он с презрением обзывает «интеллигент в пенсне». Тем временем Маруся открывает Анне Андреевне свою сокровенную душевную тайну: она любит актера Второго Художественного театра. Ему посвящено ее длинное стихотворение «Медный зритель», напечатанное посмертно[211]. Очевидная аналогия с «Медным всадником» объясняется коронной ролью этого актера. Владимир Васильевич Готовцев играл Петра I в пьесе Алексея Толстого. Ему уже под пятьдесят, но это не мешает Марусе любить его, в то время как свое полное равнодушие к Осипу Эмильевичу она объясняет тем, что он старик. И даже как поэт он для нее, мы уже это знаем, чужой. Я не совсем этому верю, потому что слышала своими ушами, как за стеной Осип Эмильевич звенящим на последней струне голосом произносил свои вдохновенные речи, и видела своими глазами, как Маруся с пылающими щеками и экстатическим взглядом выходила из его комнаты, небрежно бросив «до свидания» Наде, мне и кому-нибудь третьему, ужинавшему с нами в проходной комнате.
Не знаю, пробыла ли Анна Андреевна полный месяц в Москве в тот ее февральский приезд. Знаю только, что в начале марта она уже была в Ленинграде. Помню и никогда не забуду, какой вздох облегчения вызвал ее отъезд у Осипа Эмильевича: «Наденька, как хорошо, что она уехала! Слишком много электричества в одном доме».
Они совсем запутались в смене откровенностей и умолчаний.
Половодье признанийВ то время у Анны Андреевны не было женщины-друга, а назрела потребность быть с кем-нибудь откровенной. В общей атмосфере дружественной, иногда полуфривольной беседы с Надей промелькнула однажды ее фраза: «Моя свекровь…» — далее следовало еврейское имя-отчество. «Вы шутите?» — удивилась я. «Нисколько», — был ответ Анны Андреевны.
Потом я узнала, что ее третьим мужем был композитор Артур Лурье, а Пунин был уже четвертым. Затем Лева как-то с бравадой сказал, что у мамы было четыре официальных мужа. Теперь мы все знаем благодаря “Поэме без героя”, что после развода с Шилейкой Ахматова жила вдвоем с Ольгой Афанасьевной Судейкиной, а затем в той же квартире с ними жил Артур Лурье (их совместный быт очень живо описан в воспоминаниях Юрия Анненкова). А из моих поздних бесед с Ниной Антоновной Ардовой я узнала, что Анна Андреевна доверительно ей говорила: «Мы не могли разобраться, в кого из нас он влюблен».
В начале 20-х годов Артур Сергеевич, а вслед за ним и Ольга Афанасьевна уехали навсегда на Запад. Ахматова осталась в России. Это широко известно.
