Карл Сэндберг - Линкольн

Подвыпивший англичанин Питер Бритон шел по улице Вандеуотер и изрыгал проклятия на Линкольна: «Я приехал издалека, чтобы увидеть этого в могиле». Возбужденная толпа накинулась на него; вмешалась полиция и увела его в тюрьму.

Театр Форда в Вашингтоне, где был убит А. Линкольн.

Посмертная маска А. Линкольна.

Суд приговорил его к шести месяцам каторжных работ.

Сержант полиции Уолш нокаутировал Джорджа Уэлса, услышав его слова: «Старикан Эйби, сукин сын, мертв, но его должны были бы убить давным-давно».

Для многих Бут стал героем. В Свампскоте, Массачусетс, некто Джордж Стоун заявил, что «это лучшие вести за все четыре года». Горожане и солдаты измазали его дегтем и вываляли в перьях.

В Чикаго на нескольких улицах владелец питейных заведений, сторонник южан, вывесил в витринах портреты Бута. Мальчишки и взрослые мужчины камнями разбили вдребезги окна этого тайного сторонника южан.

Север был в трауре. Всюду, куда достигал взгляд человека, висели символы печали. Проповеди, передовицы, разговоры на улицах, в домах, в барах, в поездах и трамваях, черные флаги и креп — все это были попытки выразить то, что высказать было невозможно. Люди пытались комментировать событие, но слов не хватало, и они замолкали.

Тысячи тысяч будут всю свою жизнь вспоминать, где они сидели, или стояли, или лежали, когда эта ужасная весть пришла к ним, что они делали в этот момент.

По холмистым прериям пограничного штата Айова носился на скакуне от фермы к ферме поселенец и на ходу бросал соседям: «Линкольна застрелили!», или: «Линкольн убит — его застрелили в театре». И это все. Всадник исчезал. Но они его слышали. Онемевшие, пораженные, они стояли неподвижно, в полном отчаянии, жаждая еще каких-то сведений. Иногда можно было услышать: «Что же теперь страна будет делать?»

Ранним утром в вагоне Филадельфийской конной железной дороги почтенный квакер раскрыл утреннюю газету, уставился в нее и воскликнул: «Мой бог! Что это значит? Линкольна убили!» В сером свете утренней зари мужчины закрыли лица руками, и горячие слезы закапали на покрытый соломой пол. Вагоновожатый вошел, чтобы удостовериться в услышанном. Потом он сошел, снял колокольчики с коней и повел дальше вагон, полный безмолвных, всхлипывающих от горя мужчин.

В тысячах магазинов хозяева приказывали продавцам закрыть магазины на весь день. Во многих школах учителя в слезах говорили детям: «Расходитесь по домам; сегодня занятий не будет».

В Чарлстоне, Южная Каролина, старая негритянка ходила по улицам с устремленным вдаль взглядом, ломала пальцы рук и вопила: «О боже! О боже! Мистер Сэм убит! О боже! Дядя Сэм убит!»

В Бостоне тысяча с лишним человек сошлись на площади Комон и попарно молчаливо маршировали; около часа они шагали, не проронив ни слова, и затем не спеша разошлись; они нашли какое-то утешение в том, что им удалось побыть вместе, поделиться общим горем.

В одном из домов в Хантингтоне, Лонг Айлэнд, мать и ее сын Уолт Уитмен еще рано утром узнали печальную весть; они не смогли ни завтракать, ни обедать в этот день. Они передавали друг другу экстренные выпуски газет, и лишь изредка можно было услышать слово, другое — не больше. Сын решил, что ежегодно в день 14 апреля он будет уставлять свою комнату ветками сирени, для него это будет святой день в память о человеке, которого он характеризовал как «великолепнейшую фигуру на изобилующем драмами полотне девятнадцатого века».

Папаша Авраам ушел. Старина Эйби! Не будет больше рассказов об этом человеке, живущем в Белом доме в Вашингтоне. Люди сохранили газеты или вырезки из них — его речь в Геттисберге, некоторые его письма, речь, произнесенная при вторичном вступлении на пост президента. Теперь газеты выходили в черных, как креп, рамках. Нужно было сохранить память о нем, о том, что осталось, — о светлой жизни, прожитой им, о ее значении. Этого не отнять было никому.

В огромных каменных соборах городов, в скромных деревянных церквах поселков, в маленьких бревенчатых церквушках, на перекрестках сельских дорог, в часовнях госпиталей и по крайней мере в одной государственной тюрьме, во время богослужений на кораблях военно-морского флота и в армейских лагерях в пасхальное воскресенье читались проповеди, посвященные памяти убитого президента.

Пастор Фротингам сказал, что народ горевал потому, что он потерял друга, которого любил просто как человека: «У него почти не было состояния, он не нуждался в званиях. Его личные достоинства выпирали сквозь мундир официального положения, так же как угловатость его фигуры не могла быть скрыта парадным костюмом, как кости его огромной кисти выпирали сквозь перчатки… Он был личностью с сильным характером и никак не марионеткой… Страна не прославляет его как полубога, она оплакивает его как друга. В своей работе он олицетворял народ, чьим органом и орудием президент Линкольн всегда был. Такая скромность превосходит всякое понимание, она переходит в полное самоотречение, она граничит даже со святостью… Он работал и ждал, ждал и работал… терпя многое и от своих друзей… он принимал страдания, переносил горе, прятал свои чувства и выполнял свой долг!»

Во многих проповедях и передовицах газет Линкольна приравнивали к Моисею после перехода через пустыню — оба увидели Землю Обетованную с горы лишь затем, чтобы умереть.

В десятках проповедей перед паствой из состоятельных и влиятельных прихожан радикалы настаивали на строгом суде и повешении лидеров южан. В особенности эта линия выявилась в проповедях протестантских священников в Бостоне. Однако в других городах и общинах духовенство скромно придерживалось строго духовного утешительства и избегало политики.

Примерно в гаком же духе говорили о Линкольне в костелах и синагогах. Генри Бичер в своей проповеди сказал:

«О Иллинойс, четыре года тому назад мы взяли у тебя человека неиспытанного, из гущи народной. Мы возвращаем тебе могучего победителя. Но он не твой больше, он принадлежит нации; он теперь не наш только, а принадлежит всему миру.

О прерии! В центре этого огромного континента его прах найдет свой покой и станет священным сокровищем для паломников, несметных числом, влекомых к этой гробнице, чтобы возжечь заново свое рвение и патриотизм.

Вы, ветры, мчащиеся над широкими просторами Запада, воспойте ему реквием! Вы, люди, узрите мученика, чья кровь с отчетливостью слова изреченного умоляет о верности, о свободе, о законности».