Ознакомительная версия.
– Ваши тети чем занимались?
– Одна была искусствоведом, работала в издательстве «Искусство», редактировала плакаты. Очень волновалась: не дай бог, что не так сделает. Все плакаты были идеологические, против немцев. Вторая преподавала в школе, но уроки скоро прекратились – никто в школу не ходил. Ее мобилизовали на такую работу: давали адреса, по которым надо было ходить и узнавать, что случилось с людьми, на чьи имена пришли письма с Большой земли.
– А вы ходили в школу в 41-м?
– Я училась в 8-м классе, мы сидели в школе и мерзли, преподаватели уже почти не приходили. Зато нам давали суп. Я никогда не забуду, как я пол-литровую баночку супа несла вот так домой, вцепившись в нее, хотя там в основном вода была. В школе все меньше народу было – этот умер, тот умер, а потом где-то в январе мы и вовсе перестали туда ходить.
– Как вы Новый год встречали?
– Новый год я помню, потому что мы пошли на рынок и за какую-то хорошую вещь выменяли плитку шоколада. И съели ее. У тети, которая искусствовед, был туберкулез, и 30 января она умерла. А за несколько дней до этого другая тетя – Валя, пошла за хлебом и долго-долго не возвращалась, исчезла куда-то. Было 27 января – мои именины, Нинин день. Тети нет, мне так плохо, так страшно. И я впервые почувствовала, что могу умереть. Простите, что я плачу, но я никогда этого не вспоминаю, никогда… Я сидела в кресле вот так вот, руки на подлокотники положила и чувствую, как из меня жизнь вытекает понемногу. Ничего не остается… До сих пор помню это чувство умирания. Я так испугалась, встала, начала туда-сюда ходить, и тут тетя Валя пришла. А на следующий день она опять ушла и уже не вернулась. У нее украли карточки, и она от ужаса прибежала к себе домой, на Моховую улицу. 29 января к тете заглянула ее соседка и потом рассказывала, что Валентина Владимировна ходит по комнате и как в бреду повторяет: «Ниночка, Верочка, Людочка…» Мы ведь без карточек остались, без хлеба, а это значило одно – смерть. Другая моя тетя пошла к ней на Моховую, а там – тишина. Тетя Валя лежала на полу, вот так упала она и умерла. Потом и тетя Лена умерла, и тетя Валя умерла, и тетя Виль умерла – я так Веру Николаевну называла. Тетя Виль умерла 30 января, то есть они все подряд, одна за другой…
– Вы кого-то из них похоронили?
– Только тетю Виль мы похоронили в отдельной могиле на Охте – за хлеб, конечно, отдали ее карточку. Дворничиха мне и моей последней живой тете Анне Николаевне помогла ее отвезти на саночках в одеяле, там уже была вырыта могила. Когда мы тетю туда опустили, подошла женщина вот с таким маленьким пакетиком и говорит: «У меня ребеночек, можно его к вам туда положить». – «Можно»… Вокруг белое-белое поле, и я теперь даже не представляю, где эта могила. Тетю Виль мы похоронили, а всех остальных я отвозила в морг.
– Что же вас спасло?
– 2 февраля, почти сразу после смерти тети Виль, объявили, что по сахарным талонам можно получить 200 грамм конфет. Я уже забыла, какие это были конфеты, помню только, что соевые. Мы их получили и в два дня съели. Это, видимо, нас с тетей немножко поддержало. Но бабушка с начала февраля лежала, не вставая, и есть уже не могла. 18 февраля она умерла, и ее я тоже свезла в морг. Остались мы вдвоем с моей тетей Анной Николаевной, учительницей. В марте она пошла работать в школу. 42-й год тоже очень тяжелый был. Сначала умирали от голода, а весной 42-го – от поносов. Жуткие поносы были, человек весь исходил.
– Почему вы с тетей выжили, как думаете?
– Не знаю. Все умерли, кроме нас двоих. В детстве я очень хорошо питалась, а вот перед войной сидела на строжайшей диете, почти голодала. Я ведь была сиротой – у меня после маминой смерти в 1938 году началась нервная экзема, меня из-за этой экземы даже от экзаменов в школе освобождали. Знаете как бывает простуда на губе? Так у меня эта простуда была на все лицо – лоб, щека, нос… Ужасно. Я ходила вся замотанная, но одноклассники со мной дружили и никогда не давали понять, что у меня такая страшная рожа. Когда я выходила к доске, я всегда очень нервничала – даже если знала урок. И у меня болячка так треснет и течет, треснет и течет… Потом подсыхает. Тетя решила, что нельзя меня на экзамены пускать. Пошла в РОНО, сказала, что ее племянницу надо освободить от экзаменов, она слишком нервная. Ей сказали: «Еще чего, все нервные!» Тетя говорит: «Нина, зайди». Я вошла, они мне в лицо взглянули и сразу: «Освобождаем, освобождаем…» Эта экзема с 37-го года по 42-й продолжалась. Из-за экземы меня посадили на строжайшую диету, от которой у меня даже водяные волдыри вот здесь на пальцах были. Но, может, она меня и подготовила к голоду. У нас в доме все зеркала всегда были завешаны, чтобы я не видела своего ужасного лица и не расстраивалась лишний раз. Зимой 41/42-го года я ни разу не смотрелась в зеркало – не до того было. А когда весной подошла к зеркалу и отдернула покрывало, то увидела, что лицо стало абсолютно чистым. Ничего не было! Все исчезло. Экзема прошла навсегда. Но я никогда с тех пор не пудрилась, не мазала кремом физиономию и боялась мыться с мылом.
– Что вы в блокаду ели, кроме хлеба?
– Иногда выменивали на рынке дуранду и пекли из нее лепешки. Из столярного клея студень делали, нашли немного уксуса, добавляли туда вместе с перцем и лавровым листиком – очень даже неплохо получалось.
– Воду в Неве брали?
– Я на Неву не ходила. Снег брала на бульваре и топила.
Я в декабре шла за карточкой для Веры Николаевны в издательство «Искусство» на углу канала Грибоедова и Софьи Перовской, снег был свален горами – вот как у нас в прошлом году, и на этих свалах лежали покойники. Проходила мимо церкви. У цепей стояла женщина с протянутой рукой, а с ней маленький такой ребенок. И он так кричал: «Мамочка, так кушать хочется! Мамочка, так кушать хочется! Мамочка, не могу!» А кто подаст-то! Это уже конец декабря был… Простите меня… Я редко вспоминаю. Мне как-то на работе сказали – вот, 27 января, день снятия блокады, вам надо выступить. А я говорю: никогда, никогда. Ни за что.
– В самые жуткие моменты были разговоры – зачем это все, не надо ли город сдать?
– У нас не было… Мы вообще ни о чем не думали, просто выживали. Думали, как пройдет день. Разбомбят – не разбомбят, выживем – не выживем. Думали, как хоронить того, кто умер. Вот и все мысли.
– Радио слушали?
– Слушали, пока было электричество. Сперва такой гудок: «У-у-у», а потом: «Воздушная тревога, воздушная тревога!» Однажды бомба попала в Таврический сад, у нас вылетели все стекла, и дверь с крючка сорвало. Мы как раз собрались попить чаю, разожгли буржуйку, вскипятили снег, а тут все разорвало. Но мы сначала выпили свой чай и съели свои кусочки хлеба – и только потом встали и законопатили окно. Боялись, как бы все не остыло.
Ознакомительная версия.
