выбрали делегацию из трех человек к последнему городскому голове Астрову. В эту делегацию попал и я. В думе нас встретили очень нелюбезно, едва допустили к Астрову. Тот нехотя обещал устроить наши дела, но ничего не сделал. Лето и начало осени 1917 года прошли в каком-то неопределенном, очень томительном настроении. Однажды ночью меня разбудили близкие винтовочные выстрелы. Я вышел во двор галереи. Сторожа, закутанные в тулупы, стояли у ворот.
- Что такое?
- На Красной площади стреляют.
Взволнованный, я не спал всю ночь. К утру выстрелы усилились. Далеко, на Ходынке, ахнул первый пушечный выстрел, и снаряд разорвался над Кремлем, где находились белогвардейцы. Так начался
Октябрь в Москве. Почти никто из служащих, живущих вне двора галереи, в этот день на работу не явился. Остались только шестеро, чьи квартиры были во дворе. Мы заперли все ворота, все двери, решили никого не пускать к себе и самим не уходить из галереи и со двора.
Пушечная и ружейная стрельба усиливалась. Стреляли на Каменном и Москворецком мостах; из-за Замоскворечья к Кремлю пытались пройти дружинники и восставшие войска. Юнкера и офицеры стреляли в них из пулеметов. Кремль служил крепостью белогвардейцам и стал центральным местом боя. Восставшие обстреливали его со всех сторон. А мы - вот рядом, под боком у Кремля. Вся Москва была полна грохотом выстрелов, воем снарядов, свистом пуль.
Из своих квартир мы шестеро перешли в залы галереи, здесь провели все дни и ночи, пока в Москве шел бой. Свет потух. По ночам, бродя по темным залам, я прислушивался к тому, что делалось за стенами. Иногда шальная пуля попадала в стеклянную крышу галереи. Звон разбитого стекла проносился по залам. Он вызывал жуткое чувство тревоги. На третий день нам сообщили из Замоскворецкого революционного штаба, что на галерею готовится налет и чтобы мы приготовились. А у нас - никакого оружия. Мы как можно крепче заперли двери, придвинули к ним скамьи, столы, сделали нечто вроде баррикад, чтобы бандиты в самом деле не пробрались к нам. Ворота и калитки были забиты. Шесть дней и шесть ночей мы провели без настоящего сна и не раздевались. Иногда мы подходили к воротам, заглядывали в переулки. Нигде ни одного человека. Только видно было, как над Кремлем рвались снаряды. Пища у нас скоро вышла. Пробраться за ней было невозможно. Мы сидели голодные, но сторожили крепко. В ночь на седьмые сутки, наконец, стрельба прекратилась, и мы смогли выйти на улицу. Революционный народ победил. В скором времени мы выбрали местный комитет в помощь по управлению галереей. В этот комитет вошел и я. Из Замоскворецкого революционного комитета был получен нами приказ: никакого имущества из Третьяковской галереи не вывозить и не выдавать его никому ни при каких условиях. Этот приказ мы исполнили в точности: из галереи не ушла ни одна вещь, даже самая незначительная. Наоборот, в галерею огромным потоком хлынули картины и рисунки из частных собраний. Собиратели, вроде банкира Гиршмана, фабриканта Морозова [96] и множества других, старались поместить свои картины в галерею «на время, на хранение». Кто-то им обещал, что «по их первому требованию художественные произведения будут возвращены». Значительная часть картин была развешана на стенах, а на рамах отмечено: «Из собраний такого-то лица. В галерее помещена временно». Эти произведения висят у нас до сих пор и, разумеется, будут висеть вечно.
Годы военного коммунизма галерея пережила тяжело, но вполне благополучно. Главная нужда наша была в топливе. Для отопления галереи ежедневно требовалась бочка нефти. А нефть тогда была самым дефицитным топливом. Наш комитет возложил на меня тяжелую обязанность - добывать нефть. И вот я ежедневно с самого раннего утра отправлялся по разным учреждениям просить бочку нефти. Надо было пройти три, а иногда и четыре учреждения, где выдавалось разрешение на нефть. Везде огромные очереди, в которых стояли представители от больниц, школ, учреждений. Иногда мне пытались отказать.
- Галерея? Ну, галерея может подождать, картины не замерзнут. У нас в больницах больные лежат, сначала их надо обеспечить.
Тогда я принимался доказывать, что в галерее собраны произведения художников нашей страны за целые триста лет. Они могут попортиться в холоде. Конечно, надо согревать больных, но надо беречь и народное достояние - картины.
И почти всегда разрешение мне давали. Однако окончательное разрешение с четырьмя печатями я получал обычно к концу дня и измученный возвращался в галерею. Тут другой товарищ ехал за нефтью в деревню Хохловку, где тогда были нефтяные склады. К ночи нефть доставлялась.
Скоро минули трудные времена; началась мирная жизнь, мирное строительство, и наступил небывалый расцвет жизни нашей галереи. При Советской власти было построено двадцать пять новых залов, а коллекции картин, акварелей, рисунков и скульптур увеличились во много раз. Сейчас в галерее пятьдесят залов, а количество художественных произведений дошло до двадцати шести тысяч. [97] Главное, необычайно увеличилось число посетителей. Бывают дни, когда по галерее уже трудно ходить - так в ней много народу. Советский народ высоко оценил и полюбил свою национальную сокровищницу.
Я полагаю, в нашей великой стране нет ни одного культурного человека, который не бывал бы в Третьяковской галерее или не слышал бы о ней. Теперь у нас количество посетителей доходит до шести тысяч в день. Идет народная масса - рабочие, колхозники, интеллигенция, красноармейцы, школьники. Число только экскурсий в день достигает иногда двухсот.98 И мне странно вспоминать дни, когда галерея была совсем пуста или когда по залам бродило два-три посетителя. Прежде наших постоянных посетителей мы знали наперечет. А теперь, поди-ка, узнай… Идет масса приезжего народа со всего СССР.
Я с уверенностью могу сказать - все знаменитые русские люди бывали в галерее. Конечно, я не всех знал в лицо, но видел и знал очень многих.
Вспоминаю Льва Николаевича Толстого. Он нередко бывал в галерее, особенно в 80-х годах, когда жил в Москве, в Хамовниках. Придет в своей обычной серой блузе, подпоясанной ремешком, в высоких сапогах и долго бродит по залам, пристально рассматривает отдельные картины. Особенно ему нравилась картина «Притихло» Дубовского. [99] Помню, однажды он пришел с каким-то знакомым, показал на эту картину и говорит:
- Смотрите, как чудесно! Хорош дождь будет.
Подолгу он стоял перед картинами Сурикова. У нас говорили, что с Суриковым он дружил, бывал у него в мастерской. Это он посоветовал Сурикову «закапать воском» руку стрельца, держащего зажженную свечу, в картине «Утро стрелецкой казни».
Нравились ему картины Ге
