Начальник был совершеннейший «скунс неприятный» паскудности небывалой. Впрочем, за время службы выяснилась железобетонная истина. Командиры маленького роста и щуплого сложения — редкие сволочи, коктейль из комплекса неполноценности и комплекса власти. В психиатрии это, кажется, называется синдромом Наполеона и характеризуется болезненным желанием шмакодявки трахнуть всю планету и невыносимым зудом в части отношения к более крупным и сильным особям.
Выходка не прошла даром. Начальничек всеми силами пытался угробить его карьеру, стараясь тем не менее не сталкиваться лицом к лицу в штабных коридорах. Но чем извращеннее были подковерные телодвижения этой букашки, тем отчетливее и живее он стал видеть сон, как душит и рвет зубами эту «генетическую ошибку». Будучи не самым тупым человеком, он понимал, что однажды может просто сорваться и совершить уже непоправимое, а с учетом доступности орркия и постоянных командировок «в поле» эта вероятность умножалась на восемь, а то и десять!
Начмед был в курсе всей «оперетты» и настоятельно порекомендовал посетить госпиталь.
— Как-то у вас, голубчик, с нервами не вполне замечательно, м-да…
Психиатр в госпитале, не проговорив с ним и десяти минут, сразу напрягся лицом и корявым, для гиппократского форсу, почерком накидал направление на психическую реабилитацию. С учетом семи черепно-мозговых травм различной тяжести и участия там-то и в том-то подобный шаг был вполне обычен, так что у вышестоящего начальства удивления не вызвал.
Положили не в госпиталь, а в дорогое гражданское лечебное учреждение. К тому времени с деньгами у него особых проблем не было — заплатил здесь, договорился тут, и вот он уже в приемном покое. Ногастая врачиха за тридцать грудным голосом поинтересовалась, кто его привез и почему оставили без присмотра. Отвечал невпопад, не отрывая взгляда от нюансов теткиного белья и фасона тончайшего белого халатика, сделанного, видимо, с учетом африканской жары и призванного в силу своей экстремально короткой длины оставить загар ровным до самой поясницы. Для лошадки от медицины подобное обстоятельство новым не казалось, и она привычно напоминала о своем присутствии вопросами типа: «Молодой человек, вы меня слышите? Але-але, я здесь! Дайте сюда кисть».
Она зачем-то провела пальцем по ладони и констатировала:
— У него сухо, а его сразу к нам, хм… У него и вправду были не свойственные для буйно помешанного сухие ладони. Идиоты, видите ли, потеют обильно, причем руками. Скорее всего, он был очень специальным идиотом. Вот же, блин, и здесь отличился.
Отделение оказалось премилейшим: цветочки, шторочки, если бы не решетки на окнах и отсутствие ручек на дверях, то почти санаторий. Лишь одно было вообще запредельным — окно. Прозрачное окно в туалетной двери без шпингалета. Интимно нагадить не удавалось по определению, а так как отделение изобиловало военными и полувоенными типа генерала с железной дороги, которого мучила «белочка», то постоянные советы и комментарии сыпались в изобилии, превращая процесс испражнения в «яйцекладку», «пастодавление», «откладку личинки», ну а просьбы насрать «пистолетиком» просто сыпались со всех сторон. Нехватка общественного движения компенсировалась пристальным и, учитывая специфику больных, идиотским вниманием к мелочам жизнедеятельности.
Напоминание о статусе душевнобольного прилетело с поразительной быстротой. Бабулыса-сани- тарка с мясистым добрым лицом намывала пол, убаюкивая обглоданную психику мерным покачиванием фундаментального зада, помещенного на надежные короткие ноги. Мыла руками, без швабры, чудом не касаясь пола морщинистыми и очень динамично болтающимися грудями.
— Слышь ты, козел, не хрен стоять — пулей мне воду поменяй, — с материнской улыбкой промурлыкала она вместо: «Жили-были старик со старухой…»
— Тетя, то говно, которое ты с утра спорола, было несвежим, — парировал он, удивляясь галлюценогенности разговора в целом.
— Да я тебя, падлу» в клетку упакую, — так же умильно проворковала бабуся. — Да я санитаров сейчас…
Больной сделал по-идиотски озабоченное лицо и стал приседать, разводя руки в стороны, однозначно имитируя разминку перед боем.
— Волоки их всех сюда. Последний бой — он трудный самый…
То ли мускулистая фигура, то ли явный идиотизм ситуации сыграли свою роль, но бабулыса в который раз нежно улыбнулась и всего лишь обронила:
— Вот же долбоёб!..
Затем взяла ведро и, по-утиному переваливаясь, грузно покатила свое тело за свежей порцией воды.
Потом они подружатся, она окажется милейшим и безобидным человеком, что вовсе не означает, что она считала психов настоящими людьми.
Медсестры были молоды и страшноваты, а потому сексуально переполнены. Через пару дней он рке смело хватал их за ягодицы, а они вяло отбивались, не скрывая возбуждения. В итоге дверь, ведущая на улицу через пищеблок, была для него открыта, несмотря на тюремную дисциплину в организации. Свободой не злоупотреблял, но его до странного пугала перспектива потери физической формы. В ту пору он имел 72 с половиной килограмма вполне тренированного мяса и вовсе не хотел изменений этого положения вещей. Открывал пищеблок, забирал спортивную форму из кухонного стола и бегал пятнадцатикилометровые кроссы за час (то есть по четыре минуты на километр — о как!), убивая свои тяжелые служебные мысли и, возможно, лишние калории. Дурдом находился в лесу, рядом имелось даже небольшое озеро, где вполне можно было искупаться после пробежки.
Обследование шло своим чередом После недели ударной, сверхплановой сдачи анализов он попал на прием к своему лечащему врачу — обладательнице еврейской наружности, несексуальных лет и деревянного неподвижного лица. У дамы была красивая славянская фамилия Шмидт, ученая степень кандидата медицинских наук и огромные очки, через которые она воорркенно-мерцающе смотрела на «проявления объективной реальности, данной нам в ощущениях» (В. И. Ленин). За все время пребывания в дурке больной так и не отделался от навязчивого, но вполне естественного желания спереть эти самые очки и выжечь на подоконнике: «Слава КПСС!»
— А что, молодой человек, почему-таки вы не сняли с шеи золотую цепь с крестом? Вы что, с распорядком не близко знакомы?
— Да нет, знаком. Просто я человек набожный, а крест у меня только золотой, другого нет.
— А кому это интересно, я вас умоляю? Снять и сдать родственникам, сделайте такое нежное одолжение, на первом же свидании. Да, еще одно! Иду я на службу в прекрасном настроении и вдруг вижу молодого человека, бегущего по лесу, очень похожего на вас. Вы бежать не можете, потому как у нас больные по лесу не бегают — они у нас уже даже не сидят, они у нас уже лежат! Так это, видимо, брат-близнец. Вы ему таки передайте, что если он еще раз будет замечен в окрестностях больницы, то вам изменят режим содержания.
