Дедушка подошел.
- Сын твой убежал. Моли бога, что он послал вам таких дураков, как мы, а то бы солдата твоего вздернули ноне же на первой осине.
- Ты отдай нам, дед, вино. Если будут спрашивать, как убежал сын, скажи, он и домой-то не приходил. Как, мол, ушел на сход, так и пропал.
Казаки еще выпили, налили в баклажки и с песнями поехали на площадь.
Никогда я не был так счастлив, как в эти минуты:
умнее, хитрее и храбрее моего отца я не представлял себе человека на этой земле.
11
Казаки угнали скотину в степь. Шахобалов уехал в соседнее село, захватив трех крестьян заложниками.
В деревне стало безлюдно и тихо. Мать напекла хлеба, дедушка зашил в баранью требуху соленое сало. Вечером у наших ворот раздалось церковное пение нищего. Дедушка впустил в избу слепого.
Тот три раза противным гнусавым голосом повторил какое-то непонятное мне слово, потом стукнул палкой о печку.
- Садись, - сказал дедушка.
- Спит ли малец-то? - спросил нищий приятным низким голосом.
- Спит, спит, он молчальник, а коли сбрешет, голову оторву, - сказал дед. - Нынче такие времена.
- Готово ли добро-то?
Дед подал ему мешок.
- Вареную подавайте, а то огня нельзя разводить.
Лук-то, Анисья, ест червяк?
- Лук целый. - тихо ответила мать.
- Поливай, дабы не завелся червяк, - сказал нищий. - Эх, мальца вашего давно не видал, - Он нашарил рукой мою голову, погладил ее.
"Касьян", - подумал я.
Нищий ушел. Скоро я услыхал его протяжный замирающий голос у окна соседей:
- ...Христа наше-е-его!
Дедушка закрыл ворота, сени, лег ко мпе на полати, тихо застонал:
- Ноженьки мои, ноженьки.
- Дедушка, а Касьян-то не всамделишный побпрушка, он большевик? сказал я.
- Да спи ты, сверчок запечный! А не то я у тебя интересы-то поубавлю. Ты видишь - да не видишь, слышишь - да не слышишь. Понятно? Тут такая заваривается кутерьма, что большие-то за башку хватаются, не разберут, где друг, где недруг. А ты, воробушко глупое, зачем летишь на пожар этот?
- О тяте думаю. Жалко мне тятю.
- Вы со своей жалостью подведете его под петлю.
Ты молчи, как месяц в небесп, поглядывай на землюшку грешную, на суету людскую бестолковую, молчи.
Мать, бабушка, Тима лежали на полу, молчали, хотя и не спали. Какие-то тревожные шорохи, шаги, топот копыт раздавались за окном. Вдруг в избе начало кроваво светлеть.
Мать подошла к окну, и в это время зарево вспыхнуло с такой яркостью, что стало видно кастрюли, лица деда, бабушки, голову и плечи матери, отпрянувшей от окна.
- Шахобалов поджег Балейку, - сказала мать, ложась на постель. - Вот тебе молчи, терпи, гляди. Да так он всем, как курятам, головы посвернет.
- Всех не обезглавишь, Анисья. А я что? Я не за курят, а за орлов. Ладно, спи, Андреи. Вот тебе мои последние слова: огонь тушат огнем, за смерть платят смертью, А все же молчи, не делай, как некоторые: язык глаголет, шея скрипит. А если допекло, так скажи, чтоб у недруга ноги подкосились. Так глянь в глаза ему, чтобы свет у него померк. Не можешь молчи, копи в себе силу, не расходуйся на побасенки.
На рассвете зарево поутихло. Я уснул. А когда мы с братом встали, было уже жарко в горнице, бабушка напекла лепешек.
- Отнесите, ребятки, матери и дедушке завтрак на гумно. Молотят они, сказала бабушка.
Я взял узелок с лепешками и вареной картошкой, в другую руку - большой чайник кваса. За пригорком открылись гумна - много скирдов хлеба, золотистая МРтель половы над веялками, грохот молотильных камней, голоса погонычей, гул барабана боженовской машины.
Из степи подвозили снопы, с токов везли в село телеги и брички с зерном. Перед этой залитой горячим солнцем, пахнувшей зерном, дынями, дегтем и потом жизнью ночной пожар казался дурным сном: поблазнился и исчез, как наваждение.
Наше гумно, обнесенное канавой, поросшей бобовником и чплигой, было крайним, у самой дороги. Дедушка стоял в центре постеленной по току кругом пшеницы и гонял на длинном поводу вокруг себя Старшину, который возил ребристый вертящийся камень. Мама перетрясала и переворачивала граблями колосистую пшеницу.
- Вот они, помощнички, пришли! - воскликнула она.
Дед свел с тока лошадь к овсу, и мы уселись в тени скирда, у разостланной скатерки. У дедушки дрожала рука, когда он черпал ложкой квас.
- Три года воевал, тут без него работали, а теперь опять в бегах, сказал дедушка. - Когда же все это кончится? Одного убили, а этот уцелел и черт знает чем занимается!
- Грех так говорить, батюшка, - тихо сказала мать. - Ваню ищут, явись он - заберут. Вон из Нестеровки двоих насмерть запороли плетями.
- Смпрных не будут пороть. Триста лет цари Романовы сидели, а тут на тебе: нашлись умники, спихнули.
Да слыхано ли это? Если царей и бога перестали бояться, то никакая власть не удержит человека от пакости. Разврат и смута затопчут, зальют грязью... Скажи Ваньке, чтоб шел на работу. Пусть упадет в ноги Шахобалову, повинной головы меч не сечет.
- А он не виноват. Зачем же ему падать в ноги-то?
- Тогда нечего прятаться. Никого не съели еще, хотя бы и казаки-то. Отобралп скотину, и все. А ты не цапай чужое. Я бы тоже не похвалил того, кто увел бы у меня последнюю лошадь. Человек наживал, а тут явились дошлые и увели.
- Чужими руками наживал, - возразила мать, крестясь на восток.
- За это пусть богу отвечает, а мы сами грешные.
Если люди начнут судить друг друга, все злодеями окажутся. Тюрем не хватит. Играют, как ребята маленькие, прячутся, глаза бы не глядели.
- Бон телега! - закричал Тгшка и начал прыгать. - Это тятя с базара едет.
G горы по дороге ехал шагом старик на телеге. Дедушка и мать всматривались в него. В телеге что-то лежало, прикрытое пологом.
- Сторонний чей-то, - сказала мать, берясь за грабли.
Поравнявшись с гумном, старик остановил лошадь и помахал кнутом, зовя к себе.
- Сходи, Анисья, чего ему надо, - недовольный отозвался дедушка, заводя Старшину на ток.
Мать пошла, повязывая платком голову. Я бросился за ней, а Тима за мной. Когда мы подошли к телеге, старик откинул полог, и я увидел что-то страшное, кровавосинее. Кроваво-синие были две голые, исполосованные, в запекшихся ранах спины.
- Эти люди из вашей деревни, - сказал старик. - Посмотрите, не узнаете ли, может, и ваш есть.
Я влез на колесо, смотрел на людей, но, кроме кроваво-синего отвратительного мяса, ничего не видел.
- Эй, баба, смотри: чьи это? Куда их везти? Сказали:
вашей деревни.
Мама зажмурилась, и ее руки ощупали голову одного, потом другого.
- Не наши, - тихо сказала она и открыла глаза. Потом повернула лицом кверху одного, и я увидел распухшее, с белесыми усами лицо матроса Терехова.
